– Врешь, – поняла Людка. – Впрочем, ладно, хоть с вертолета. Чего хочешь?

– Ясности, – бросил Павел.

– Кто же ее не хочет? – усмехнулась Людка. – Некоторые жизнь на это кладут. Но если спросить хочешь – спрашивай. Все одно без разговора не отвяжешься.

– Жора скоро будет? – спросил Павел. – Ты ведь знаешь Жору? Верзила такой, на свадьбе нашей с Томкой заправлял. Я вас знакомил. Ты уже позвала его? Я слышал, как ты пыхтела в ванной. Скоро?

– Минут через пятнадцать, – прикусила губу Людка.

– А эти, что у подъезда топчутся? – кивнул на окно Павел. – Чьи горе-охранники?

– Жорины, – выдавила Людка. – Они… обыкновенные.

– Мусор, выходит, – понял Павел. – Где Томка?

– Не знаю, – не соврала Людка. – Исчезла. Смоталась. Понимай как знаешь. У баб такое бывает. Здесь говорят, что вожжа под хвост попала, а я думаю, что почуяла что-то. Томка твоя всегда была как дикий зверек. А зверь то же землетрясение лучше любого прибора предсказывает.

– Значит, то, что со мной происходит, – землетрясение, – задумался Павел. – Так на что жизнь-то положила, Люда? На изучение землетрясений или на достижение ясности? Может, спросить было надо? Чем мог бы – помог! – наклонился вперед и повысил голос. – Ты вот не удивилась, когда я о Жоре спросил! А ведь я тебя с ним не знакомил! Не до того было, а ты на свадьбе нашей как специально подальше от него держалась. Кто людей вокруг меня косит? Кто взрывы эти устраивает?

– А что, – на Людкино лицо накатила бледность, – выбор большой. Врагов нет? Ищи или среди родных, или среди друзей. Не ошибешься. Общее правило.

– Что происходит? – Павел протянул руку и накрыл ладонью пальцы Людки.

Она вздрогнула. Как показалось Павлу, от отвращения.

– Ты попал, – ответила она негромко. – Попал, когда родился. В передрягу попал, по факту рождения. По месту рождения. По наследственности. Твой… папа остался должен. Очень важным… персонам. Может быть, я и не всех знаю, кому он остался должен. Но знаю точно, что он загубил важное дело. И если тебе плохо, значит, пришло время отдавать долги. И если ты не отдашь их сам, их взыщут с твоего ребенка. Не потому ли Томка твоя исчезла? Почуяла что или это ты сам ее прячешь?

– Прячу? – удивился Павел. – Зачем? Блефую, думаешь? Я разве производил впечатление игрока?

– Вряд ли, – согласилась Людка и медленно вытянула руку из-под его ладони. – А вот Томка – игрок. Я, кстати, на нее бы в первую очередь подумала – я о взрывах, конечно, – если бы не беременность. Ну или на тех, кто за ней, если они есть. Томка – загадка. Проглядела я Томку. Но она не из наших. Я бы почувствовала.

– Из ваших? – Павел вытащил из кармана брелок и щелкнул по черной стороне пирамидки. – Из этих?

Ненависть скрутила Людку в мгновение. Руки обвили канаты мышц, на лбу выступил пот, лицо стало землистого цвета, дыхание хриплым.

– Я не убивал Алексея, – твердо произнес Павел. – Сам еле ноги умотал. Прилетела какая-то штучка – тыц, – он ткнул себя пальцем в лоб, – ужалила и улетела. И нет моего наставника. Сначала грим с него свалился, а потом и прочее в пепел обратилось. Но я этого уже не увидел. Ты расслабься, тем более что скоро Жора придет. Кто ты? Кто вы? Из какой конторы? Чего вам надо? Кто мой отец? Уж не знаю как, но он тоже обгоревшим оказался после смерти. Ясности нужно, Люда, ясности!

– Как догадался? – прохрипела она. – Как про меня догадался?

– Подмигни, – попросил Павел. – Левым глазом подмигни.

Она выпрямилась и медленно, почти механически закрыла и открыла левый глаз.

– Точно! – рассмеялся Павел. – Так и было, правда, в прошлый раз повеселей вышло. Только над глазом была шапочка белая, а снизу повязка, и происходила эта забава в странной клинике в подвальчике в городке Баумана. Или тебе Ларик еще не сказала, что я ее вычислил? Ты хорошо сохранилась с тех пор, Люда. Сколько тебе лет-то?

Она молчала. Выпрямилась, как статуя. Замерла, вцепившись в никелированную трубу кухонного гарнитура. Уставилась на Павла бешеными, округлившимися глазами.

– Молчишь? – понял он, перевел взгляд на плиту, чтобы не впитывать в себя ненависть, не разглядывать обнаженную грудь. – Ладно. Я Жору ждать не буду, но последний вопрос задам: не слишком противно было спать со мной? Изжога не мучила потом?

Словно тень мелькнула над его головой. Павел наклонился, и в следующее мгновение вырванная Людкой из барной стойки труба раскрошила угол кухонного косяка. Загремели, рассыпались осколками рюмки, новый удар выбил из кухонной двери стекло. Павел упал на спину, выкатился в группировке в гостиную, увернулся еще от одного удара, от другого, поражаясь, какая сила таилась в хрупком женском теле, пока не дотянулся до спрятанного под батареей клинка и не подставил его под уже смятую, словно фольга, трубу.

Клинок перерубил стальное орудие, словно оно было отлито из воска. Людка взревела и бросилась на Павла с растопыренными пальцами. Он выставил клинок и крикнул: «Стой!» Лезвие перерубило ей ребра и вошло под сердце. Глаза Людки округлились, она зажала ладонями рану, упала на пол, завыла и поползла к дальней стене, оставляя на полу кровь из груди и пронзенных осколками рюмок босых пяток.

– Кто ты? – заорал Павел, и тут Людка начала меняться. Кожа ее потемнела до оливкового цвета, лоб чуть выдался вперед, глаза сузились, хотя ненависть продолжала плескаться в них пополам с болью. Скулы раздались, подбородок заострился, но шея толще не стала. Она чуть удлинилась, и, когда Людка в судорогах опрокинулась на спину, Павел увидел сразу все – и показавшиеся ему идеально вычерченными бедра, и плоский, сильный живот, и тонкую талию, и крепкие плечи с увеличенными ключицами, и небольшую, но словно налитую тяжестью грудь с черными сосками, и черные, почти невесомые даже на вид волосы. Существо, которое он увидел перед собой, было и ужасающим в своей похожести на человека, и без сомнения прекрасным одновременно.

– Кто ты? – прохрипел Павел, вытащил из кармана газоанализатор и направил его в заплывающие смертной пеленой глаза. Раздался свист, и Людка вспыхнула, словно была собрана из облетевшего и почерневшего тополиного пуха.

Пришел в себя Павел от отчаянного стука в дверь.

Через час он остановил машину на Оленьем Валу. Павел не помнил, как вырулил туда, как выбирался из Алтуфьева, от Людкиного дома. Все было словно задернуто туманом. В памяти осталась кровь на оливковой коже, застывающие глаза, тросик, рвущий ладони, сухие хлопки, пули, отщелкивающие кирпичную крошку в сантиметрах от его рук, бег по крышам, прыжки, лестница, опять крыша. Он вышел из машины, забросил за спину сумку, перешел через улицу, поднялся на крутую обочину и вошел в полумертвый, изгаженный, больной лес. Машины шумели за спиной, слева, справа. Ноги сами вывели его на сырую тропинку, и Павел зашелестел опавшими листьями, спугнул какую-то парочку с коляской, отошел в заросли бузины, сунул два пальца в рот, но исторгнуть из себя ничего не смог. Пустой желудок судорожно сокращался и только наполнял рот горечью. Он вернулся, пошатываясь, на тропинку и пошел дальше – туда, где ему почудилась свежесть. Впереди открылся пруд, вода в нем пахла плохо, Павел наклонился над зеленоватой мутью, но выпить не решился и пошел еще дальше, пока не споткнулся и не завалился в бурьян у какого-то забора. Только тогда он что-то вспомнил, не глядя открыл сумку и, выудив оттуда бутылку воды, выпил ее без остатка.