Катя так и не смогла назвать Григория Петровича отцом, хотя Марию Гавриловну после ее смерти стала называть бабушкой. Не вслух, конечно, а про себя, чтобы никто не подумал, будто она на что-то претендует по-родственному. Бабушка умерла неожиданно, а ей ведь уже было гораздо-гораздо лучше, чем когда Катя приехала в Москву за ней ухаживать. За три дня до смерти она даже на улицу сама вышла, пока Катя ходила в женскую консультацию, чтобы сдать анализы. Правда, Григорий Петрович потом отругал Катю за то, что она допустила такую бабушкину самостоятельность, но как же запретить взрослому человеку делать, что он хочет?

«Идет себе жизнь и идет, сама в себя переходит, – подумала Катя, наконец добравшись до своего шестого этажа. Лифт стоял на площадке, конечно, с открытой дверью. – Бабушка умерла, я рожу скоро… Всего год назад ни про что про это и не думалось!»

Она захлопнула дверь лифта и с облегчением повернула ключ в замке своей двери. В Москве с ее жесткой суетой Катя стала особенно ценить простые радости: тепло душистого травяного чая после промозглого холода на улице, и ласковый свет ночника после ослепляющих рекламных огней, и нетрудную домашнюю работу, от которой в комнате становится уютно…

Только одиночество мучило ее душу. Но с ним ведь ничего нельзя было поделать.

Григорий Петрович пришел вечером. Входную дверь он открыл своим ключом и в дверь комнаты не постучался. Он никогда не стучался сюда, входил как хозяин, и это было правильно. Катя не обижалась, что он так входит.

Она гладила шторы, которые постирала утром, перед тем как ехать в больницу на осмотр. Шторы были из такой неудачной ткани, что если не прогладить их, пока влажные, потом не разгладишь совсем, как ни брызгай водой.

– Обустраиваешься? – спросил Григорий Петрович, входя.

– Шторы постирала, – объяснила Катя. – Давно надо было, но Мария Гавриловна не любила, когда свет яркий, не позволяла снять.

– Что ж, теперь, конечно, никто не мешает, – усмехнулся он.

Вот это уже было обидно. Разве Катя когда-нибудь говорила, что Мария Гавриловна ей мешает? Наоборот, в последние ее дни между ними словно искра какая-то пробежала: Катя стала относиться к старушке как к родной. Наверное, все-таки почувствовала, что та вот-вот умрет, несмотря на улучшение ее здоровья, и пожалела ее совсем сильно – прощально. А жалость ведь соединяет людей самой прочной нитью; во всяком случае, для Кати это всегда было так. Прочнее, наверное, только любовь, но тут уж сердцу не прикажешь.

– Она мне и раньше не мешала, – сказала Катя.

Она всегда говорила то, что чувствовала, вслух. Потому что это ведь ты знаешь, что чувствуешь, а другие люди этого не знают и могут ошибиться, подумать, будто ты чувствуешь что-нибудь совсем противоположное. Лучше сказать, и совесть будет спокойна.

– Не знаю, не знаю… – пробормотал Григорий Петрович. – Похоже, ты не так наивна, как хотела казаться.

– Я не…

– Перестань, Екатерина, – поморщился он. – Провинциальная наивность и провинциальная хваткость одно и то же, это всем известно. Поэтому не буду повторять общеизвестное, а лучше поинтересуюсь: каковы твои планы?

– На что?

Катя почувствовала, что к горлу ее подступают слезы. Но плакать было нельзя: ей не хотелось, чтобы Григорий Петрович подумал, будто она хочет что-то для себя выплакать. Она и перед Игорем никогда не плакала, и все, что он говорил ей и делал для нее, он говорил и делал не из жалости к ее слезам. В нем вообще не было жалости к ней, если б была, Катя сразу почувствовала бы. А что в нем к ней было?.. Этого она не знала.

Впрочем, размышлять об этом сейчас было не к месту и не ко времени.

– Планы на дальнейшую жизнь, – сказал Григорий Петрович. – Я понимаю, о своей жизни ты отчитываться передо мной не обязана. Но я сильно подозреваю, что твои планы связаны с этой комнатой.

– Я… – Все-таки Катя никак не могла привыкнуть к этой московской манере говорить в лоб такие вещи, которые и за спиной у человека выговорить неловко! – Я… никаких… с комнатой…

– Но куда-то же ты собираешься принести ребенка из роддома. Вот я и спрашиваю: куда? Если ты уезжаешь в Ростов, то вопросов нет. – Он помолчал, ожидая, что Катя ответит, или хотя бы кивнет, или, наоборот, отрицательно помотает головой. Но она молчала, потому что растерялась. – А если не уезжаешь, то возникает естественный вопрос: кто будет тебе помогать? Приедет сюда твоя мама, бабушка? Или вообще явится счастливый отец младенца и объявит, что вы будете жить здесь большой дружной семьей?

– Он… не явится… – с трудом проговорила Катя.

– Понятно… Когда тебе рожать?

– Где-то под Новый год.

– Где-то! Не где-то, а… Вот что, Катя. Девушка ты неплохая, ничего не могу сказать. Ты мне помогла с Марией Гавриловной, за это тебе спасибо. Но ты же не можешь не понимать: я тебе тоже помог. А теперь выходит, что я тебе помог гораздо больше, чем ты мне. Если бы я просто нанял сиделку, это, возможно, встало бы мне дороже, зато не было бы всех этих проблем. – Он снова кивнул на Катин живот. – В общем, я надеюсь, что ты поймешь меня правильно. Я готов был помогать тебе в устройстве на работу. В том, чтобы ты поступила в учебное заведение, где есть хорошее общежитие. Я дал тебе шанс грамотно устроить свою жизнь в Москве. Ты этим шансом не воспользовалась. Не сумела, не захотела, что ж, дело хозяйское. Я и сейчас от тебя не отказываюсь, готов и дальше тебе помогать. В разумных пределах. Но, извини, жилье в центре Москвы, пусть даже и в коммуналке, это за разумные пределы уже выходит. И этот вопрос я хочу решить сейчас. Пока ты не обосновалась здесь с новорожденным.

Такой длинный монолог был ему совсем не свойствен. Григорий Петрович вообще был немногословен, а с Катей тем более. О чем ему было с ней разговаривать? И по этому неожиданно длинному монологу Катя поняла, что он в самом деле обеспокоен, и очень сильно.

Но она-то вовсе не претендовала на его эту комнату! Конечно, она жила в ней после смерти бабушки, но ведь не потому, что собиралась остаться здесь навсегда! Просто так получилось, что Игорь попал в больницу, и надолго, и она должна же была дождаться, пока он выздоровеет, не могла же потребовать, чтобы он дал ей ключи от своей квартиры!

Катя уже хотела сказать все это Григорию Петровичу, но прежде, чем она успела сказать хоть что-нибудь, она вдруг представила, как это будет. Как она начнет объяснять, что уйдет жить к мужу, но только он пока что ей не муж, и уйти к нему она пока не может, потому что, наверное, его жена еще не забрала из квартиры свои вещи, то есть бывшая жена…

«А может, она и не собирается вещи забирать? – вдруг подумала Катя. – Может, Игорь квартиру ей оставляет. Ну конечно, он же ни разу не говорил, что квартира ему, значит, наверное, ей. Или делить будут, на это время нужно…»

Ей было совсем неважно, оставит Игорь своей бывшей жене квартиру или не оставит, эта мысль в самом деле пришла ей в голову только что, вот в эту самую минуту, когда она смотрела на озабоченное лицо Григория Петровича. Она не думала ни о чем, связанном с ее будущей жизнью, все это должен был решить Игорь, только он, она даже о ребенке еще не думала, хотя тот крутился у нее в животе так, что порой становилось невозможно дышать!