Дэниел ссутулился, словно у него свело шею.

– Да хорошего мало… Ну и как, поняла?

– Нет.

У нее внутри какой-то лед тяжело тянул вниз. Деликатность и трусость – самое обычное сочетание. Из-за них она всю жизнь лезла вон из кожи, только бы не задеть чьих-то чувств, не оскорбить убеждений. Но с ним – нет. И она продолжала с ядом в голосе:

– Нет. Если хочешь знать правду, когда я пытаюсь отнестись к этому серьезно, мне делается мерзко. Кровавая жертва в розовых ленточках. Сказка, ни один историк таких доказательств не примет. И все это слащаво, приторно до ужаса. Вот тебе правда.

– Ну что ж, – медленно проговорил он. Лицо его потемнело и замкнулось. – Ты знала, что именно так и будет. И я мог тебе заранее сказать все, что ты тут произнесла. Зря ты пришла.

Тут уж рассердилась она:

– И это все? Ну да, конечно, ты же всерьез меня не воспринимаешь. Тебе все равно, что я думаю, какие уж тут дискуссии. Ты себя так ведешь, будто я какая-то соблазнительница. Будто все это – путаницу, стыд – устроила я. Как будто я твой грех. Так вот: я не…

– Хорошо. Ты права. Беру все обратно. Это я виноват. Потому что промедлил. Надо было в самом начале все прекратить, а я промедлил. Просто со мной раньше такого не было. Я не понимал, что происходит. А теперь понимаю. Теперь я справлюсь, справлюсь.

– А мне что делать?

– Забудь это все. Иди домой.

Он что-то обдумал, потом сказал увесисто и тепло, утешая себя и ее, что было, конечно, бесполезно:

– В другой раз я замечу вовремя. Должен быть момент, когда все можно остановить. Главное – его не упустить. Должен же быть такой момент…

Она тоже промедлила. А потом дала волю резким словам и резким чувствам. Она всегда так тщательно подавляла гнев, что любой взрыв ужасал и восторгал ее. Теперь она совершила двойное святотатство: ранила Дэниела и изменила своей спокойной манере. А он попросту до нее не снизошел. Гнев снова захватил ее, и – вот странно – ей захотелось тронуть Дэниела, подразнить, разбередить. Он, конечно, прав, а ее поведение непростительно – и все же она шатко шагнула к нему через подстриженный могильный холмик и сердито, отчаянно дернула его за сцепленные руки. На мгновение ей четко представилась его голова, вжатая ей в колени. Дэниел рывком освободил руки.

– Если так и дальше пойдет, мне придется отсюда уехать. А я не хочу. Неужели непонятно?

– Ты себя так ведешь, будто меня нет.

– Я бы предпочел, чтобы тебя тут и не было.

– Ты не лучше меня. Зачем ты ко мне подошел? Оставил бы все как есть!

– Я хотел со всем разделаться, – сказал Дэниел, не очень-то веря своему твердому голосу. – Я молился, думал, и я понял: это за то, что я о себе возомнил. Решил, что мне это нужно меньше, чем остальным, – собственные желания, секс и прочее. Я был глуп, и я промедлил. Но теперь все.

– Ты отвратительно заносчив и зациклен на собственной персоне.

– Ты мне это уже говорила. Может, мы два сапога пара. И все же я имею право спросить: чего именно ты сейчас добиваешься? Почему не уходишь?

– Я тебе сказала.

– А я ответил, что ты пришла зря.

Она повернулась и быстро пошла прочь.

Дэниел, который сказал то, чего говорить не собирался, который не молился и не думал ни о чем таком, Дэниел, который до сих пор трудно дышал от внезапной встречи, чуть было не прорычал ей вослед: «Стой!», но опомнился. Пускай идет… Сжать бы ей плечи и трясти, пока зубы не застучат, а потом ударить вон о тот тис… Дэниел поддал ногой прошлогодние листья, потом пинал ржавые проволочные венки на компостной куче, подкидывая вперемешку с мусором мертвые, кофейного цвета нарциссы, гниющие пятнистые розы, жухлые ирисы. Его добротные башмаки намокли, покрылись грязью и мертвыми липкими лепестками. У ворот она обернулась и увидела, как он мрачно и основательно втаптывает в землю мертвые стебли.

Сон, размываемый влагой, оборвался, и Стефани услышала какой-то влажный звук. Во сне была голая комната – дощатый пол да штукатуренные стены. Стефани стояла возле столярного верстака и объясняла кому-то, пребывавшему за самым краем зрения, что дом построен очень хорошо, очень добротно. Оконницы были прошпаклеваны, но еще не покрашены. Свет в комнате был солнечный, но за окном небо кипело ночное, беспокойное. А потом постепенно она поняла, что это не небо, а море пухнет, громоздится выше дома, тяжело перекатывает волны с черной пеной. Стефани подошла к окну и увидела, а может, осознала то, чего увидеть оттуда не могла: дом стоит на дюне и море уже выело из нее огромный полукруг. Внизу было светло от окна, песок отпадал большими влажными ломтями, рассеивался в воде, вихрился в ней, как желтоватый туман. Непрекращаемо шлепались песочные комья, плескали волны, зловеще скрипело дерево. Стефани сумела проснуться за миг до того, как стронулся дом. Это похоже, подумала она, на сны, где выпадают и крошатся зубы. Ей было гадко, что сон навязал ей библейскую метафору, да еще так явно связанную с ее жизнью… Но звук, звук не утихал: влажный звук и скрипы.

Ее комната была рядом с комнатой Маркуса, их изголовья разделяла только стена. Звук длился, и она пошла посмотреть. Под Маркусовой дверью виднелась полоска света. Стефани постучала, Маркус не ответил. Она потрогала ручку, не заперто. Вошла.

В комнате горела прикроватная лампа, Маркус лежал на кровати ничком. Звук оказался долгим булькающим рыданьем вперемежку с поскрипываньем кровати. Стефани позвала Маркуса шепотом. Он не отозвался. Она на цыпочках подошла поближе.

Голова у Маркуса перекатывалась из стороны в сторону, глаза были зажмурены крепко, как от солнца, брови сведены, рот распахнут. Лицо все мокрое, и мокрая подушка. Вот брызнули еще слезы из-под век и потекли в рот. И волосы мокрые.

На полу у кровати были веером разложены листки с геометрическими чертежами и мелкими, неловкими, как из палочек, человеческими фигурками, домиками, деревьями, соединенными разноцветными стрелочками и штришками. Тут же лежало пособие под названием «Гипнагогия». Стефани бумаг не тронула, а коснулась его плеча. Маркус не проснулся и плакать не перестал. Тогда она присела на кровать, подоткнула ему одеяло до подбородка и стала тихо гладить по голове. Наконец он закрыл рот и затих. Тяжело вздохнул, рывком подтянул колени, перевернулся на живот, уткнулся в подушку и, казалось, погрузился в недвижный каменный сон. Стефани еще посидела немного и пошла к себе.

Спустя две или три ночи она услышала тот же звук и опять нашла Маркуса в освещенной комнате, плачущего во сне. Следующей ночью звуки были другие: какая-то возня, потом глухой стук. Стефани ждала рыданий, но через какое-то время раздались мягкие шаги Маркуса и звук открываемого окна. Она подошла в темноте к своему окну и в темном саду увидела на лужайке и асфальте прямоугольный отсвет. На светлом фоне возник силуэт Маркуса, и она испугалась, что он выпрыгнет или упадет. Но вот он отошел от окна, и свет погас. Стало слышно, как Маркус осторожно спускается по лестнице. Стефани вернулась к окну. Вскоре она различила у садовой калитки сгорбленную неподвижную фигуру в дождевике. Неизвестный человек с лицом, белым от луны, ждал. Стефани тоже ждала. И вот, держа в руке ботинки, вышел Маркус и прошел по клумбам в носках – на спине не то горб, не то какая-то ноша. Встретившись, двое тут же, без слов и жестов, повернулись и канули в темноту.