— Значит, за него спасибо тебе.

Зоня пожала плечами:

— Ты ему такой же сват или брат, как и я. Можешь не благодарить за него. Он сам скажет спасибо, когда вернется. И за это, и за то, что буду смотреть за его хозяйством, все сохраню, чтобы ничего не испортилось.

— Зачем тебе, Зоня, этим заниматься?

— А кто должен?

— Я.

— Ты?.. Почему это ты? Или думаешь, что три года будешь сидеть на шее моего тестя?..

Кровь бросилась в лицо Марысе.

— Почему три года? Дядю Антония после апелляции освободят.

— Либо да, либо нет. А он тебе никакой не дядя. Как же ты собираешься жить здесь?.. На что?..

Она увидела в глазах Марыси слезы и добавила:

— Ну, не плачь. Никто тебя отсюда не гонит. Крыши над головой хватит… А еды тоже. Я только так сказала, ради интереса. Не плачь, глупая.

Несмотря на такие заверения, Марыся уяснила свое положение. Действительно, когда не стало дяди Антония, она лишилась права оставаться здесь. Ей дали понять это без особой деликатности, вполне отчетливо.

И, услышав приглашение к обеду, она не сдвинулась с места. При мысли о том, что вся семья Мельников будет присматриваться к ней за столом, считать каждую ложку дарованной ей пищи и каждый кусок, поднесенный ко рту, ее начинала бить дрожь… Между собой они станут называть ее приблудой, дармоедкой до тех пор, пока не осмелятся сказать это вслух.

— Я должна уйти отсюда, должна… Только куда?..

Она знала от людей, что в магазине пани Шкопковой работает уже другая девушка. Во всей округе она не могла рассчитывать ни на какую работу. Никто же не знал, что она обручена с Лешеком, да никто бы и не поверил, даже если бы она решилась объявить об этом во всеуслышание. Зато все знали, особенно после катастрофы, что она встречалась с ним и вдвоем они ездили в лес. С такой репутацией нечего было рассчитывать получить место.

Нужно уйти… Но куда?

Она бросилась на кровать и залилась слезами. Марыся плакала над своей жестокой судьбой, над своей единственной большой любовью, которая не принесла ей ничего, кроме боли, стыда и несчастья…

— Лешек, Лешек, почему ты забыл обо мне! — повторяла, рыдая, Марыся.

— Эй, панна Марыся, обед! — раздался за окном голос Василя.

Она даже не шевельнулась, а минуту спустя он вошел в избу:

— Почему панна Марыся плачет?

— Не знаю, — ответила она, всхлипывая.

— Как так?.. Кто-нибудь обидел панну Марысю?.. Я прошу сказать мне!..

— Нет, нет…

— Тогда зачем плакать?.. Не нужно… Он беспомощно потоптался на месте и добавил:

— Когда панна Марыся плачет, я не могу этого видеть. Ну хватит… хватит. А может быть, кто-нибудь сказал что?

— Нет, нет…

Парень вдруг вспомнил, что недавно видел, как Зоня выходила из пристройки. Он вскипел от злости.

— Ну хорошо, — буркнул он и вышел.

Вся семья сидела за столом. Василь остановился на пороге кухни и спокойно спросил:

— Почему нет Марыси?

— Я звала ее, не знаю, почему она не пришла, — пожала плечами Ольга.

— Не знаешь?..

— Не знаю.

— А может Зоня знает?

Зоня повернулась спиной:

— Откуда я…

Василь взорвался:

— Так я знаю, черт бы тебя побрал!

— Что с тобой, Василь, что с тобой? — удивился старый Прокоп.

— А то, что она там плачет! Из-за кого еще она может плакать, как не из-за этой ведьмы? Что ты ей там наговорила?!

Зоня уперла руки в бока и воинственно подняла голову:

— Что хотела, то и наговорила. Понятно?!

— Тихо! — не выдержал Прокоп.

— Так чего он ко мне цепляется!.. Я ей ничего такого не сказала, а если даже сказала, так что?.. Она здесь из нашей милости, пусть не будет такой гордой.

— Не из твоей милости! — рявкнул, уже не владея собой, Василь.

— Так пусть идет на все четыре стороны! — заявила возбужденная Зоня.

— Она?.. — рассмеялся Василь, стараясь придать своему голосу злорадное выражение: — Она?.. Первой уйдешь ты. Еще неизвестно, не станет ли она большей хозяйкой, чем ты, вожжа!.. Не забывай, что отец уже старый, а потом я хозяин. Тебя я с удовольствием вышвырну на все четыре стороны. А захочешь мой хлеб есть, то будешь ей сапоги чистить!

Все замерли. Домашние и раньше уже замечали, что Марыся нравится Василю, а сейчас услышали это из его уст. Чувство его было, вероятно, глубоким, если у обычно спокойного парня эта ситуация вызвала такое возмущение, что он пригрозил выгнать из дому даже жену брата, которую любил.

Он стоял бледный, с перекошенным лицом и злобно смотрел на всех присутствующих.

— Тихо! — возмутился Прокоп, хотя в избе и так воцарилась тишина. — Тихо, я говорю! Ты, Василь, выкинь Марысю из головы. Не будь дураком. Не для тебя она, а ты не для нее. Сам поразмыслишь, и все поймешь. А ты, Зоня, иди к ней и попроси, чтобы пришла. И смотри, — погрозил он пальцем, — смотри, чтобы захотела прийти. И еще тебе скажу, Зоня, что нехорошо обижать бедную сироту! Бог тебя за это накажет.

— Я ее не обижаю, Бог свидетель, — ударила она себя в грудь.

— Так иди. Знай, что Антоний любит ее как родную. Как же так?.. Он в беду попал, а я хлеба и крыши пожалею для этой девушки? Побойся Бога, Зоня. Иди, иди…

— Почему не пойти, пойду.

Зоня побежала в пристройку. Обида уже прошла, а может быть, на Зоню подействовала мысль, что эта девчонка не будет ее соперницей, потому что, имея на выбор старого Антония и молодого и богатого Василя, она скорее всего выйдет за парня. Как бы то ни было, она начала извиняться перед Марысей, обнимать ее и целовать.

— Ну что ты, не плачь, я для тебя все сделаю, не стоит из-за меня слезы проливать. Хочешь этот зеленый платок в цветах? Хочешь, так я отдам его тебе… Ну не плачь не плачь…

Она гладила ее по волосам, по мокрому от слез лицу, гладила ее руки, пока, наконец, Марыся не успокоилась. Когда они вернулись в кухню, никто уже не вспоминал о конфликте.

Несмотря на доброту и заботу, какой семья мельника окружала Марысю, ее врожденная впечатлительность не давала ей покоя. Сознание того, что она стала обузой для этих людей и пользуется их добротой, не имея возможности отблагодарить, постоянно отзывалось в ней непрекращающейся болью. Неоднократно она пыталась помочь по хозяйству, но женщин в доме было много и ни одна не нуждалась в помощи.

Она тяжко страдала, все отчетливее понимая собственную беспомощность. О выезде без гроша в кармане не могло быть и речи. Оставалась лишь одна надежда, что пани Шкопкова примет ее к себе обратно.