Тамара Николавна помнит семилетнего мальчика, сказавшего ей у калитки: не уходи. Ради него с большим опозданьем вырвалась оттуда и вернулась сюда. Мальчика, о чьем рожденье никто не написал ей в лагерь – сама увидела во сне перед побудкой. Теперь ждет сорокатрехлетнего и не может дождаться. Если дождется – рассыплется в прах. Красивый Саш присел у ног ее, как только что сидел у ног Великого Магистра. Саш скорее дух, нежели человек, а у Тамары Николавны острая потребность заземлиться, коснуться обычного человеческого существа. С Виктором-то Кунцовым тоже неладно. С кем у него договор и какого свойства? Об Ильдефонсе и говорить нечего. Вон стоит на одной руке ногами вверх и еще поворачивается вокруг своей оси в таком положении. Любимая Валентина и даже крошка Лиза время от времени отправляются на какой-то шабаш. Ни одного нормального человека. «Ну хорошо, пра, – вступается Лиза, – а ты сама? ты разве не призрак? Кончай ломаться, иди есть яблочный пирог». Ильдефонс его разрезает – вылетают штук пять воробьев. Тамара Николавна смеется самым обыкновенным смехом, ничего общего не имеющим с леденящим душу хохотом привидения. Все замолкают – тихий ангел пролетел, на их молчанье ложатся привычные звуки. Молодые ежи с мягкими колючками шуруют яблочные очистки. Редеющий лес затихает, полный не птиц, а шорохов.

Палата номер шесть в стационаре города Торопца имелась, даже целое отделенье. Четвертый этаж, решетки на окнах, железная дверь. Настасья Андревна через два месяца нашла себе отставного майора – только ее и видели. Дом не мешкая захватили соседи, те, через дорогу – их было двенадцать душ. Отодрали ломиком две-три дощечки от крытого крыльца, подняли ножичком крючок на внутренней двери. Милое дело. Пошел снег, и Энгельсу Степанычу всё казалось – он радиоактивный, уж очень нехорошего цвета было облако. Сына нашли легко – у старика в паспорте прописка сохранилась московская. Виктор Энгельсович приехал на машине, усталый и сердитый. Сидел с отцом за столиком в столовой, разложив гостинцы, но безумец ни к чему не притронулся. «Привези датчик, – сказал он сурово, – без проверки есть ничего нельзя. Может, у вас там реактор взорвался в курчатовском институте. Гласность гласностью, а ты все ж привези, у меня тут отобрали». Виктор Кунцов хотел всучить больному электрозажигалку для газовой плиты, ан не вышло. Через две недели привез хороший датчик. Тот, несмотря на прежние тщательные стариковы проверки, отчаянно верещал над озером и кучкой пойманных на мормышку окуньков. В отцовском доме у берега гуляли с размахом. Не гармошка – оголтелая попса. В окошке мелькнули темные глаза и спрятались за занавескою с фабричными набивными цветами. В дом Виктора Энгельсовича не впустили. Вышло четверо молодых мужиков – один с вилами, другой с топором, а у третьего был такой зверский вид, что на четвертого Виктор Энгельсович не взглянул. Уже в конце улицы догнали его Темные Глаза. Так, лет двадцать семь, пальто с норковым воротничком местного торопецкого производства и норковая ушанка, по уже отошедшей моде. Естественно, прихвативши с собой в Москву многожды битую женку самого зверовидного из тех четверых, Виктор Энгельсович в Торопце не показывался. Больниичной администрации пришлось примириться с фактом. Не за столом в часы разрешенных свиданий, а прямо у постели больного что ни день появляется подстриженный «под Валентину» Саш. С соседних коек приподымаются накачанные антидепрессантами сумасшедшие. Любимчик Великого Магистра устраняет из их скорбных умов болезненные мысли, однако заменяет тоже не совсем стандартными, и находящиеся в замешательстве врачи пока никого не выписали.

Чужую жену, не такую уж и забитую, как могло показаться с первого взгляда, звали Надей. Быстрая езда наперегонки с тучами, еле удерживающими в себе снежную крупу, пришлась ей по сердцу. Лихая ушаночка хороша была для морозной чащи, где хоронится осторожное зверье. Круглый лоб казался слишком безмятежным для умыкаемой женщины. Тучи, не дотерпевши до Москвы, высыпали на поля, шоссе и крышу машины сухие катышки снега. В давно сгустившейся тьме стало бело и чисто. Кунцов думал, куда везти свою находку, и ничего кроме Сашковой дачи не придумал. Поздним утром привез спящую красавицу куда решил, оставил в машине. С удивленьем прошел по расчищенной дорожке, открыл дверь своим ключом. Господи, сколько же их садилось завтракать в глубине комнаты, при свете лампы, под шелковым абажуром! Шагнул к ним, словно перешагнул невидимую черту. Уставился на бабушку Тамару Николавну – та в прах не рассыпалась, но сказала самым обыденным тоном: «Садись к столу, Витюша!». Высохшая Валентина налила ему кофе, давно не виданный взрослый Сашок передал тарелку – овсянка, сэр! Ильдефонс разрезал антоновское яблоко. Тут Лиза выглянула в окно и спросила – а кто это в машине, папа? – и Виктор Кунцов хлопнул себя по лбу. Надю разбудили, обсудили, накормили и отвели в дом напротив – у Валентины были Вандины ключи.

Тамара Николавна не стала говорить – ныне отпущаеши рабу твою по обету твоему. Задержалась, а надолго ли – неизвестно. Даже оживилась, если такое слово уместно в отношении призрака. Достала из буфета заветные, доарестные чашки тонкого фарфора. Чистила лимон ленточкой, как на фламандских картинах. Немного постарела – тоже хороший знак. Валентина оттрубила на Велозаводской ненавистные уроки, вываливает баксы на стол. Ильдефонс идет за провизией на импровизированный хохлацкий рыночек – только что пришел автобус с Украины. По дороге обдумывает доклад в Высшей школе: «Паническая природа инфляции». Лиза, отодвинув оставшиеся баксы, садится с краешку делать уроки, в обе школы. Маме Соне ни до чего – проведав о Надюшке, немедленно потребовала развода, тут же съехала в подаренную дедушкой Борей квартиру и уж назначила день бракосочетанья с крутым бизнесменом. Борис Брумберг выкупил шашлычную у прежнего владельца – ему сейчас море по колено. Подумаешь, завкафедрой… голодранец. Стоит март месяц, крутолобая Надюшка драит Вандину дачу – пора ее освобождать. Провалился снег возле теплых стволов, наст засыпан хвоей. Лес ложится спать, полный больших и маленьких синиц. Синий взгляд Сашка все глубже и глубже. Сумерничают все вместе. Надюшка выспрашивает, что почем в Москве, и обязательно сообщает: а в Торопце столько-то. Виктора Энгельсовича нету, поехал в Торопец забирать отца из дурдома – выписали. Отвезет на Войковскую, и Надюшку туда же, а дом на озере останется выкупом за нее. Это только так говорится – попробуй отними.

Шел второй счастливый год в жизни Виктора Кунцова, и так же неожиданно н закончился – счастливчик выдохся. Надюшка устроила ему разгон и увеялась в Торопец, к своему зверю. На прощанье бросила Виктору Энгельсовичу: ты ни бить, ни любить не умеешь. Кунцов остался вдвоем со сдвинутым отцом, и тут нашла на него окончательная лютость.

Из института Сашок с Ульяной Разореновой идут во дворы на задворках парка Горького. Садятся на скамью, мокрую от стаявшего снега, подложив пакеты с тетрадями. Говорят о группе ДДТ, потом надолго замолкают. Хорошо, что здесь не Высшая школа. Ильдефонс возникает перед ними аки огненный столп в пустыне. Илья Федорович теперь преподает историю отечества юным его гражданам, а не уругвайцам. Сейчас он куратор групп Сашка и Ульяны, которая поэтому спешно пытается привести себя в надлежащий порядок. Но Ильдефонсу не до нотаций. «Саш, скорей, – говорит он, – пра собралась уходить». И оба, к удивленью Ульяны, исчезают, как сквозь землю провалившись.