холода.

— Держи, сколько сможешь, — добавил Трифон. — Я пока похлёбку сварю.

От печки шло приятное тепло. Трифон положил на стол широкую доску в чёрных ножевых зарубках. Вытащил из сапога сточенный нож и принялся крошить им на доске какие-то толстые корневища. Плотная белая мякоть привлекла моё внимание.

— Что это? — спросил я.

— Лопух, — ответил Трифон.

Он ссыпал измельчённый корень в кипящую воду. Туда же отправилась мелко порезанная зелень крапивы и несколько тщательно вымытых картофелин. Картошку Трифон чистить не стал, просто порезал крупными кусками.

— Вы здесь живёте? — снова попробовал я завязать разговор.

Ответ на мой вопрос был очевиден. Но мне хотелось разговорить Трифона. К моему удивлению, он ответил.

— Живу.

Он помешал похлёбку деревянной самодельной ложкой. Добавил соли из стеклянной литровой банки, которая стояла на полке.

— Покажи ногу!

Я вытащил ногу из ведра, вытянул вперед. Трифон наклонился, подхватил мою ступню широкой мозолистой ладонью. Я непроизвольно напрягся в ожидании боли. Но прикосновения грубых пальцев были острожными, почти невесомыми.

— Растяжение, — кивнул Трифон, подтверждая мою догадку. — Вечером компресс сделаю. Через два дня опухоль спадёт, сможешь ходить.

Через два дня? Но словам Трифона верилось против воли.

Трифон отпусти мою ногу и выставил на стол две алюминиевые миски. Деревянным половником разлил по ним похлёбку и протянул мне ложку.

— Держи!

Сам он снова повернулся лицом к иконе.

— Господи, Иисусе Христе, Боже наш, благослови нам пищу и питие молитвами Пречистыя Твоея Матери и всех святых Твоих, яко благословен во веки веков. Аминь!

Затем Трифон поклонился иконе, перекрестил миски с похлёбкой. Сел на сосновый чурбак и принялся хлебать варево.

Я зачерпнул деревянной ложкой из миски. Горячая, чуть подсоленная вода с травяным вкусом. Корень лопуха почти не разварился и похрустывал на зубах. Крапива липла к стенкам миски тёмно-зелёными клочками.

Весь день я пролежал наедине со своими мыслями, глядя в низкий деревянный потолок. Трифон сразу после обеда куда-то ушел и вернулся только к вечеру. За стенами его дома мирно шумел дождь, нагоняя сонливость, делая мысли ленивыми и неповоротливыми. Я думал о том, что нужно добраться до Черёмуховки. Позвонить в Ленинград предупредить Тимофеева о пожаре, который устроил Жмыхин.

Затем я стал думать о Трифоне. Что этот молчаливый человек делает в лесу? Почему он живет здесь один? Есть ли у него еще какое-то место жительства, работа, документы? Ответов на эти вопросы у меня не было. А спрашивать Трифона я не решался. Он и без того очень помог мне. Если хочет молчать — это его дело. Значит, так тому и быть.

Трифон вернулся только к вечеру, когда в маленьком окошке уже начало темнеть. Достал с полки толстую свечку, зажег её и закрепил в деревянном подсвечнике перед иконой. Дрожащий огонек осветил помещение.

Трифон снова поставил на печь кастрюлю. Налил воды, сунул в воду большой пучок какой-то травы, которую принёс с собой, и долго варил. Затем он разложил на столе длинную хлопчатобумажную тряпицу. Ровным слоем выложил на неё травяную кашицу, перед тем сильно отжимая из неё воду.

— Давай ногу, — обратился он ко мне.

Меня неприятно царапнуло, что Трифон до сих пор не поинтересовался моим именем.

— Меня зовут Андрей, — сказал я.

Трифон еле заметно пожал плечами, словно говоря — а какая разница? Но потом всё же отозвался.

— Давай ногу, Андрей. Перевяжу.

Я протянул ногу, и он туго обмотал её тряпкой с травяной кашицей. Кончик тряпки разорвал, сделал оборот вокруг лодыжки и закрепил. Было видно, что накладывать бинт для него не в диковинку.

Закончив с перевязкой, он молча кивнул. Наклонился, вынул из-под стола деревянную заготовку. Достал из-за голенища нож, сел на свою постель и принялся строгать. Я увидел, что он делает деревянную ложку. Провозившись около часа, Трифон убрал поделку. Помолился перед иконой, погасил свечу и улёгся. Почти сразу я услышал его мирное сопение. Трифон спал.

* * *

Через день опухоль спала. Нога ещё болела, но осторожно ступая на неё, я мог медленно передвигаться. Воспользовавшись этим, я обулся, потянул на себя тяжёлую дверь и вышел на улицу.

К моему удивлению, за дверью оказались ступеньки, ведущие наверх. Ступеньки были вырыты в крутом земляном откосе и укреплены каркасом из жердей. Я поднялся по ним.

Так вот оно что! Трифон жил не в избушке, как я сперва подумал, а в землянке. Землянка была глубоко врыта в небольшой холм. Крыша и стены обложены зеленеющим дёрном. Вход тоже скрывался за специально устроенным бугром земли. Отойди на два шага в сторону — и не заметишь, что рядом с тобой человеческое жильё.

Только теперь мне стали понятны стены из вертикальных брёвен — они предохраняли землю от осыпания.

Рядом с землянкой был крепко вкопан деревянный крест. Подножие обложено серыми валунами, то ли принесёнными с реки, то ли собранными в лесу. Поодаль — куча дров, прикрытая еловыми лапами то ли от дождя, то ли от постороннего глаза. И больше ничего. Ни сарайчика, ни какого-нибудь другого строения.

Дождь, который шёл двое суток непрерывно, к этому времени утих. В лесу перекрикивались птицы. Я различил далёкое кукование кукушки и дробный перестук дятла.

Втянул в себя воздух — он был свежим, без горького привкуса дыма или гари. Значит, пожар всё же затих.

Я беспокойно оглянулся и увидел еле заметную тропинку, которая вела вглубь леса. Пройдя по тропинке, я наткнулся на яму, поперёк которой были уложены два толстых бревна. Никакой загородки — вот такие вот «удобства». Ну, что поделать...

Когда я вернулся к землянке, Трифон уже был там. Поставив торчком толстый чурбак, который до этого валялся в высокой траве, он чистил на нём рыбу. Десяток небольших плотвичек лежал рядом.

Трифон искоса взглянул на меня, оценил мою прихрамывающую походку и кивнул.

— Хорошо. Завтра сможешь вернуться домой. А сегодня похлебаем ухи во славу Господа.

— Спасибо, Трифон, — ответил я. — За то, что помог, приютил и вылечил. Что я могу для тебя сделать?

Трифон сгрёб в широкую ладонь рыбьи головы и потроха и молча понёс их к яме в лесу. Вернулся, вытер руки о траву.

— Господь надоумит. Об одном прошу — никому не говори обо мне ни слова. Но и врать не надо. Господь не одобряет враньё. Просто молчи, если не станут спрашивать.

— Хорошо, — согласился я, обрадованный тем,