– Я даже имени ее вспомнить не могу, – нахмурился Хрякк.

– Об этом не тревожьтесь. Это ведь не ваша история, а Эндерби, верно? Вспомните, когда придет время. И более того, будете вспоминать со смехом.

Хрякк на пробу улыбнулся, словно в предвкушении.

– Что касается вашего будущего вообще, об этом вам сейчас лучше не думать. По-настоящему приятную работу мы вам без труда подыщем, у нас есть собственный отдел по трудоустройству, и там работают очень знающие люди. Пока же ваша задача – быть новым человеком, которого мы стараемся создать. В конце концов, это же так занятно, правда? Нарадоваться происходящему не могу и хочу, чтобы вы со мной порадовались. В конце концов, мы ведь очень близко к цели за последние пару недель подошли, а? – Он улыбнулся. – Мы вместе отправились в настоящее приключение, и я наслаждаюсь каждой минутой.

– И я тоже, – с жаром подхватил Хрякк. – И я страшно благодарен.

– И с вашей стороны, правда, страшно мило так говорить, – сказал доктор Уопеншо. – Но вы сами страшно постарались, знаете ли. – Он опять улыбнулся, а потом сделался грубовато деловитым. – Увидимся, – он заглянул в ежедневник, – в пятницу утром. Валите теперь пить чай или что там еще и оставьте меня наедине со следующей жертвой. – Он шутливо вздохнул. – Работа, работа, работа. – Он покачал головой. – Нет ей конца. Теперь бегите.

Он усмехнулся. Хрякк усмехнулся в ответ и убежал.

К чаю были сэндвичи с белковой пастой «Мармит», сэндвичи с рыбной пастой (мистер Шэп выкрикнул «ПАСТА!» так к месту, что всем пришлось рассмеяться), фасонные пирожные и по маленькому сливовому пирогу на каждый стол. После чая Хрякк гулял по саду, где наткнулся на мистера Киллика, нашептывающего десятку обжиравшихся хлебом скворцов за изгородью:

– Ну же, птички, будьте паиньками и добрыми друг к другу и возлюбите Господа, который сотворил всех вас. Он был птицей, в точности, как вы.

Хрякк вернулся на солнечную террасу, где застал мистера Барнаби, победно заканчивающего еще одну строфу своей «Оды главврачу». Он прочел ее с большим чувством, сперва сердечно пожав руку Хрякку:

Я тебя видел недавно в поле —

Ты шел и лупил по траве своей тростью,

Но трава твоей неподвластна воле,

А знаешь, чем ты закончишь, от злости?

Вон та статуэтка свалится как-нибудь с полки —

И разобьет твою гнусную личность в осколки.

На обед были рыба и рисовый пудинг с изюмом. Мистер Бичем, руки которого были киноварно-красными от дневных трудов над большим символическим полотном, медленно выковырял из своей порции все изюмины и выложил из них простой гештальт на хлебной тарелке. После обеда смотрели по телевизору любительский боксерский матч, от чего два пациента так возбудились, что медсестре пришлось переключить на другой канал. По другому каналу показывали незатейливую моралитэ о добре и зле, действие которой разворачивалось на Диком Западе в 60-х годах XIX века. Через равные промежутки ее прерывали астеничные женщины, демонстрировавшие стиральные машины, хотя некоторые пациенты не смогли увидеть в них вставки, а принимали за неотъемлемую часть сюжета. Темой была интеграция: построение нового человеческого общества под непоколебимой и яркой звездой шерифа. Хрякк часто кивал, видя во всем этом (завоевание новой территории, смерть нехорошего отшельника) аллегорию собственной переориентации.

Разгар лета в Снорторпе. Аренда лодок у причала. У моста – отель под названием «Белая лань», очень любимый летними отдыхающими. Охотники выпить довольно щурятся на лунный свет на террасе. Восторженно тявкающие собаки, за которыми бегают дети. Утки и лебеди, откормленные, избалованные. Ивы. Старый замок на холме над рекой.

Нестройная колонна не маршем, но явно под надзором возвращалась в городок с загорелых полей сельскохозяйственной станции. Выглядели эти люди такими же загорелыми и подтянутыми, как катающиеся на лодках отпускники, и каждый нес какой-нибудь инструмент, например, мотыгу или вилы. У моста они остановились по веселой команде своего вожака.

– Ладно, – крикнул он. – Пятиминутный отдых. Старый Чарли говорит, ему камешек в сапог попал.

Мистер Пикок был порядочным, дочерна загорелым человеком, честным и справедливым, который с подопечными обращался как с младшими братьями. Старый Чарли присел на парапет, и мистер Пикок помог ему снять пыльный сапог.

– Курнем? – спросил своего напарника Хрякк, которого тут ласково и шутливо прозвали Свинка.

Кивнув в знак благодарности, Боб Каррен взял одну. Достав дешевую цилиндрическую зажигалку, он чиркнул, пламя осталось невидимым в полуденном воздухе, который сам был как пламя. Свинка Хрякк наклонился, прикуривая папиросу.

– Недолго осталось, сам знаешь, – сказал Боб Каррен.

– Недолго, – откликнулся Свинка Хрякк, вглядываясь в длинную, уходящую вдаль гряду ив. – На следующей неделе, по их прикидкам.

Он смахнул с нижней губы табачную крошку. Губы были обрамлены бурой, подернутой сединой бородой, лицо загорело, на носу – очки в стальной оправе. В нем было что-то от Хемингуэя, но на том связь с литературой кончалась. Говорящий литературным языком мужчина средних лет, явно не привычный к ручному труду, но готовый стараться, уважаемый соседями по палате, соглашающийся помочь в написании писем. Поговаривали, дескать, жаль попусту тратить образованного человека, отправляя, как будто бы собирались, учеником бармена в отель в Мидлендс. Но Свинка Хрякк знал, что жалеть не о чем.

Несколько дней назад, после отбоя, он тайком надел наушники. Отвергнув – щелчком пластмассового тумблера на стене – сперва «Легкую», потом «Домашнюю», он переключился на «Третью волну». Молодой человек скучным голосом бубнил о современной поэзии: «… Эндерби до своего необъяснимого исчезновения… завоевал себе место в ряду крепких поэтов второго плана… возможно, мало что сказать нашему поколению… более значительные произведения Джарвиса, Сайма и Казалета…» Слушал он без малейшего интереса. Тебя использовали, тебя выбросили, Эндерби заслужил больше многих… Хрякк предвкушал, как станет барменом. Более того, барменом, который будет отличаться от большинства, таким, который создаст особую атмосферу в пабе, поскольку сможет бросать над пенящимися пинтами стихотворные строчки. За словами и рифмами лежат ощущения. Теперь пришло их время.

– Что старый хрыч тебе сказал? – спросил Боб Каррен.

– Он-то? – без интереса переспросил Свинка Хрякк. – Ну, на мой взгляд, он довольно связно выступал в защиту англиканской церкви. Это какое-то вероисповедание. Многого не требует. Предложил мне кое-какие книги почитать, но я сказал, мол, мало что читаю. Если ему это доставит удовольствие, пойду к ним, крещусь.

– Сам-то я никогда религией не увлекался, – сказал Боб Каррен. – Мой папаша был лудильщиком, а все лудильщики атеисты. Помнится, в былые времена мы отлично развлекались по вечерам в четверг. Ну, знаешь, в желудке свинина и сидр, и кто-нибудь заводил разговор про хлеб насущный… Так спорили, чуть до драки не доходило. И не где-нибудь, а у нас в гостиной, понимаешь, со «Смертью Нельсона» над пианино. – Боб Каррен был очень худым человеком пятидесяти семи лет, продавцом радио, оправляющимся от шизофрении. – Сдается мне, – сказал он, – в те времена у людей было больше веры. Они верили больше. Ба, я, правда, думаю, что мой старик, который был всего лишь невежественным старым лудильщиком, больше верил в то, что бога нет, чем кое-какие сегодняшние религиозные придурки верят в то, что он есть. Смешной старый мир, – заключил он, как делал всегда.