Мне страшно при мысли о том, какое будущее открывается перед Бреслау. На сердце у меня мрак и тоска. Ну что за наваждение!

Я пишу красками семь недель, она – восемнадцать месяцев, то есть семьдесят две недели. В десять раз дольше, чем я. Но это же не все. Она умеет придумывать; в том, что она делает, нет ничего женского, банального, уродливого. В Салоне ее заметят, потому что она не только вложит экспрессию в свою работу, но и сюжет выберет незаурядный. С моей стороны истинное безумие ей завидовать: я в искусстве дитя, а она взрослая женщина.

Воскресенье, 24 ноября 1878 года

Побывали вместе с Надин в музее античного искусства[130]. Какая простота и какая красота! Ах, никогда больше не повторится Греция!

Воскресенье, 29 декабря 1878 года

Когда здесь был отец, приехала с визитом княгиня Карагеоргиевич; он был в ярости, потому что ненавидит, когда мы видимся с порядочными людьми. Никто не знал, что у нас за отношения, и если бы он не прислал свои визитные карты дамам, которым его представили, это было бы невежливо. Поэтому мама послала его карты без его ведома. Но… вы считаете, что я злюсь, что я предубеждена, что я преувеличиваю, – давайте я расскажу вам о нем нечто такое, чтобы вы поняли, что он за человек.

Это было в России, шел разговор о моем здоровье, о моем возрасте, а потом я осталась наедине с отцом. «Знаешь, – сказал он мне, – только что говорили, что ты родилась семимесячной, но это неправда». – «Как же, – возразила я, – вчера ты сам показывал мне бумаги, из которых ясно, что я родилась спустя семь месяцев после вашей свадьбы». – «Да, все так, – с многозначительным видом произнес он, – и тем не менее ты родилась девятимесячной. Если тебя будут уверять, что это не так, не верь».

Я поняла только спустя три часа и замолчала. Если бы я захотела к этому возвращаться, мне бы пришлось разбить голову этому господину.

Четверг, 2 января 1879 года

Завидую тем, кто может свободно гулять в одиночестве, уходить, приходить, садиться на скамейки в саду Тюильри, а особенно – в Люксембургском, останавливаться перед витринами художественных лавок, заглядывать в церкви, в музеи, бродить вечерами по старым улочкам; вот что вызывает у меня зависть: без этого ведь невозможно сделаться настоящим художником. Как по-вашему, пойдет ли впрок увиденное, если всюду ходишь с сопровождением, если для того, чтобы съездить в Лувр, приходится ждать карету, компаньонку или родных? Ах, к чертям собачьим, до чего же меня бесит, что я женщина! Обзаведусь респектабельными одежками, париком, превращу себя в такую уродину, чтобы сделаться свободной, как мужчина. Вот этой-то свободы мне и недостает, а без нее невозможно всерьез чего-нибудь добиться. Эта дурацкая, раздражающая скованность сказывается и на работе мысли; как бы я ни перерядилась, как бы себя ни обезобразила, все равно я буду свободна лишь наполовину: для женщины бродить одной – опрометчиво. А в Италии, а в Риме? Осматривать руины, сидя в ландо, – не угодно ли?

– Ты куда, Мари?

– Посмотреть Колизей.

– Но ты же его уже видела! Поехали лучше в театр или на гулянье, там будет толпа народу.

Руки опускаются.

Этим в большой степени объясняется, почему среди женщин нет художников. Беспросветное невежество! Дикарская косность! Да что об этом и толковать!

А если все-таки выскажешь здравое соображение – подвергнешь себя граду пошлых и расхожих насмешек, которые всегда обрушиваются на заступников женщин. Впрочем, по-моему, насмешники правы. Женщины – это только женщины, ими и останутся навсегда! Но тем не менее… Если бы их воспитывали так же, как мужчин, тогда неравноправие, о котором я так сокрушаюсь, исчезло бы и осталось бы только то неравенство, которое коренится в самой природе. К сожалению, сегодня, во всяком случае, нет другого способа, кроме как кричать и делаться всеобщим посмешищем (я предоставляю эту участь другим), ради того чтобы лет этак через сто добиться в обществе равных прав.

А я постараюсь способствовать этому, доказав, что женщина может кое-чего достичь, несмотря на все препятствия, какие ставит перед нею общество.

Пятница, 10 января 1879 года

Вечером пришел в мастерскую Р[обер]-Флёри.

Скучаю до смерти. Мы обедаем и завтракаем в Английском кафе, там хорошо кормят; из кабачков в этом роде оно лучшее.

Бонапартистские газеты, в том числе и «Ле Пеи», пишут по поводу выборов такие глупости, что мне прямо стыдно за них, точно так же как вчера было стыдно за Массне[131], когда его «Заклинание» исполняли на бис и во второй раз оно прозвучало уже хуже.

Кассаньяк теперь виден мне во всем своем великолепии – пустозвон, хвастун, то и дело перепевающий сам себя, что-то вроде неудавшегося д'Артаньяна.

Если живопись не принесет мне быстрой славы, я наложу на себя руки, и дело с концом. Вот уже несколько месяцев, как это решено… Я еще в России хотела покончить с жизнью, но боялась ада. Убью себя в тридцать лет, потому что до тридцати мы еще молоды и можем надеяться на удачу, или на счастье, или на славу, да мало ли еще на что. Итак, с этим улажено, и если я буду благоразумна, то перестану себя терзать, и не только нынче вечером, но и вообще.

Я говорю вполне серьезно, и я в самом деле довольна, что во всем разобралась.

Суббота, 11 января 1879 года

И даже живопись! Бреслау знакома с людьми искусства, знает больших художников, бывает у них в мастерских – а я! В мастерской воображают, что я много выезжаю в свет и обладаю всеми мыслимыми связями; это, так же как и мое богатство, отделяет меня от других и мешает просить их о чем бы то ни было, как это принято у них между собой: пойти вместе к какому-нибудь художнику, посетить чью-нибудь мастерскую. Сами видите, в каком я жалком положении.

Честно работала всю неделю, до самой субботы, до десяти вечера, потом вернулась домой, села и заплакала. До сих пор я всегда обращалась к Богу, но Он меня не слышит, и я уже… почти не верю в Него. Только те, кто испытал это чувство, поймут, как оно ужасно.

Есть Бог или нет Его, нужно в Него безраздельно верить – или быть счастливой, тогда можно обойтись и без веры. Но в горе, в беде, да и просто под бременем неприятностей лучше умереть, чем утратить веру. Бог – это выдумка, спасающая нас от полного отчаяния.

Понедельник, 13 января 1879 года – Русский Новый год