Чтобы спуститься по людскому ходку на четвертый горизонт, нужно было два часа, чтобы подняться — три. С молчаливого согласия начальства людей и опускали и поднимали на скипах. Человек восемь становились на верхние края скипа, держась за трос.

Я работал машинистом-лебедчиком на втором горизонте и однажды в конце смены, когда все люди были уже подняты, ждал взрывника. Петька-стукач появился, встал на край скипа. Я начал спускать его на моторе — так надежнее, тормоз — деревянный рычаг, упирающийся в муфты сцепления электромотора с механизмом лебедки, — был весьма ненадежен, при спуске тяжелого груза на тормозе (а это иногда приходилось делать, когда, например, отключалась электроэнергия) доска от трения начинала гореть. Взрывник, увешанный шнурами и аммонитными шашками, поехал вниз. В это время из штрека подошли ко мне Андрей Бехтерин и еще один, забыл его фамилию, имя только помню — Василий. Сказали грозно:

— Отойди-ка, отдохни, мы сами немного поработаем.

Сопротивляться, увещевать их было абсолютно бесполезно…

Андрей выключил мотор. Барабан лебедки бешено завертелся. Стальной трос начал разворачиваться молниеносно, взвиваясь порою, как пастуший кнут. Из шахты раздался душераздирающий, смертельный крик Петьки. Удар. И крик прекратился.

Вася снял кожух лебедки, закрывавший несложную систему стальных шестерен.

— Приложи-ка, Андрей, к большой шестерне этот горбыль, а я шибану по нему.

С первого же удара кувалдой шестерня разлетелась.

— Проверь, Андрей, хорошенько, чтоб ни единой крошечки дерева не осталось под кожухом и на шестернях.

Проверили, слегка припылили место на обломке шестерни, где была приложена доска.

— Все, теперь ни одна экспедиция не пришибется. Усталость металла.

Надели кожух. Закурили. Потом поднялись, поехали на первый горизонт на скипе лебедки первого горизонта. Кувалду и доску взяли с собой.

Я минут через десять позвонил наверх, доложил бугру о несчастном случае. Мне дали трое суток карцера за нарушение правил. Но через сутки выпустили на работу — был конец квартала, нужны были опытные машинисты-лебедчики.

Я, однако же, отвлекся от «Черных камней». Почему так назывался лагерь? Было четыре черных скалы вдалеке за лагерем, на хребте пологой сопки. Четыре крупных камня. Один из них, крайний, — поменьше и со щербинкой. Наверное, из-за них и назвали.

Лагерь был старый, бараки — ветхие. Были даже, как, впрочем, почти в каждом лагере, палатки — двойные, с дощатыми засыпными каркасами. Жилая зона была большая, примерно 600 на 800 метров. Располагалась она на пологом склоне горки. Рабочая зона примыкала к жилой. Здесь было несколько штолен, был бурцех, инструментальный цех, ламповая, электроцех — все как полагается. Но работа велась вяло. Временами «Черные камни» вообще пустовали. Одно время в жилой зоне «Черных камней» была больничка. Но это до меня, не при мне.

На «Черные камни» я попал в феврале 1953 года. Там я встретил давних друзей: Игоря Матроса и Ивана Шадрина. Когда меня оставили на Коцугане, а их повезли дальше, я еще не знал о «Черных камнях», а их повезли именно туда. Встретил я на «Черных камнях» и друга еще более давнего, Ивана Жука.

С Иваном Жуковым — Жуком — я познакомился еще в августе 1951-го, когда на большой 035-й колонии Озерного лагеря формировался этап на Колыму. Колонну заключенных построили внутри зоны, чтобы вести на посадку в телячьи вагоны, и начальник конвоя звонко крикнул:

— Беглецы — вперед! В первую шеренгу! Из разных мест строя вышли два человека и стали впереди первой шеренги — я и незнакомый мне человек, высокий, широкоплечий, яркоголубоглазый, светловолосый, с медным нательным крестом в просвете распахнутой рубахи, лет на десять старше меня. Его назвали первым'

— Жуков!

— Я! Иван Степанович, 1919 года рождения…

— Жуков. А еще?

— Жуков. Он же Сидоров, он же Степаненко, он же Ковалев…

— Хватит. Статьи?!

— 58-8, 58–14, 59-3, 136…

— Хватит. В наручники его!

— Следующий! Как там тебя?

— Жигулин Анатолий Владимирович! 1930 года рождения? Он же Раевский! 58–10, первая часть, 58–11, 19-58-8…

— Откуда бежал?

— С Тайшетской пересылки.

— От нас не убежишь! В наручники его тоже!.. Мужик, — обратился он к кому-то из первой шеренги, — возьми его вещи!

Мешочек мой — сидорочек — был уже невелик и легок.

Когда заковали и замкнули нас в наручники, Иван Жуков повернулся ко мне светлым, добрым лицом и радостно сказал:

— Привет, воришка! Я-то думал, что я один здесь.

— Я не законник. Я честный битый фрайер…

— Восьмой пункт-то у тебя не фрайерской. Да фрайера и не бегают. Ты не бойся — я честный вор. Ты откуда сам-то?…

— Из Воронежа.

— А! Москва — Воронеж — шиш догонишь! А я москвич. С Марьиной рощи. Бывал в Москве?

— На пересылке. На Краснопресненской… Раздалось: «Шагом марш!» Колонна тронулась. Шли недолго. Уже стоял наготове порожний состав с телячьими вагонами. К вагонам подводили группами, по счету — сколько должно уместиться в каждом. У двери вагона наручники с нас сняли — все полотно, весь состав — все было уже оцеплено.

Иван Жук выбрал самое лучшее место — на верхних нарах возле решетчатого, но открытого окна.

— Залезай сюда, Толик! Дорога долгая нам предстоит. Эх, жаль, гитары нету!..

…Пока плывет за окном искореженная, искромсанная, гниющая тайга, я кратко расскажу, как я стал беглецом.

Из Тайшета, вернее, из зоны Тайшетской пересылки, я пытался бежать смешно, почти по-детски. Однако и такие глупые попытки иногда удавались. Я решил рискнуть. Марта уже ушла, дня три как ушла. Ожидался и мужской этап. Однажды группу заключенных — двадцать два человека — вывели разгружать горбыль с высоких платформ, стоявших на путях прямо у ворот пересылки. Нас долго пересчитывали перед выводом — двадцать один или двадцать два. И я решил рискнуть. Шанс был очень мал, но он был реален. Просчет на одного человека — не очень редкое явление в лагерном мире. Когда кликнули:

— Выходи строиться! На ужин! — я остался на одной из платформ, спрятался под горбыль, под доски. Меня никто и не искал. Но мне было слышно:

— Кажется, двадцать два было?

— А может, двадцать один?

— Ладно, ты давай заводи, а мы на всякий случай посмотрим платформы.

Эх! Если бы они не стали просматривать платформы! После наступления темноты я вылез бы и поехал на каком-нибудь товарняке в Россию. На мне еще не было лагерной формы, на мне был серый шевиотовый костюм, сшитый к 1 мая 1949 года, модная в то время фуражка, скрывавшая отсутствие волос. Но меня нашли. Когда солдаты, кряхтя, залезали на платформу, я лег совсем открыто и захрапел, притворяясь спящим.

— Вот он!

— Неужели и вправду спит?

— Хрен его знает. Притворяется,