Пять дней я просидел на овсяной каше, пока братья с жадностью поглощали жареных поросят, ослиные головы, свежевыловленную жирную форель, наливные яблоки — все, что мне бы стоило адской боли, откуси я маленький кусочек. Каждый вечер прибывали друзья и родственники герцога, толчея в доме увеличивалась. Приезжали соседи. Мужчины из Хейдженфаста, что вплетали в бороды пучки волос с голов, которые они снесли своими топорами, настоящие викинги, высокие, светловолосые и жестокие, жившие в Железном форте и других фортах, разбросанных по северной окраине, одинокий толстый воин с пограничной полосы Сньяр Сонгра, прокисший от тюленьего жира и не расстававшийся со своими шкурами даже в духоте парадного зала.

Я видел, как изрядно пьяный Райк боролся с викингом, обладателем стальных мышц и красной физиономии, и наконец опрокинул его. Я видел, как Красный Кент вышел первым в метании топора по деревянной мишени и третьим в раскалывании бревна. Высокий местный житель со светло-голубыми глазами оттеснил Грумлоу на второе место в метании кинжала, но Грумлоу не уступил бы ему, если бы мишень была живая. Мне рассказали, что Роу хорошо проявил себя в стрельбе из лука, но эти состязания проходили на открытом воздухе, и я не позволил себя беспокоить и тащить за дверь на улицу. Единственным проигравшим был Макин, он отлично знал: победителями восхищаются, но не любят.

Герцог и Синдри часто подсаживались ко мне, выспрашивая о гибели Ферракайнда, но я лишь мотал головой и выдавливал одно-единственное слово — «вода».

Эль лился рекой, но я пил только воду и больше смотрел на пламя факелов, нежели на веселье и состязания дейнцев. В огне я видел новые краски. Я думал о Гоге, уничтоженном огнем, о его маленьком брате, которого я нарек Магогом, и он носил это имя, пусть всего несколько часов. Я думал о Горготе, молча разговаривавшем с троллями в темных пещерах. Я хранил при себе шкатулку и гадал, может ли ее содержимое отвлечь меня от боли.

Но больше всего я думал о матери, как и все мальчики, когда им больно. Я осознал, что в четырнадцать лет я все еще оставался ребенком, если боль была очень сильной. Я вспоминал, как я крутился и стонал среди папоротников, где меня оставил Синдри, страдая от боли и жажды, которая была столь же невыносимой, как и боль. В тот момент я мало чем отличался от умиравших в Маббертоне, от раненых, на которых я смотрел с улыбкой, когда они корчились от боли и просили воды. Когда боль нестерпима, мужчины пытаются с ней сторговаться. И мальчики тоже. Мы крутимся и переворачиваемся, мы умоляем и плачем, мы предлагаем нашему мучителю все, что он хочет, лишь бы только боль прекратилась. И когда нет мучителя, которого можно умилостивить, нет палача в капюшоне с раскаленными щипцами, а есть только боль, от которой невозможно убежать, мы начинаем торговаться с Богом, или с самими собой, в зависимости от размеров нашего эго. Я улыбался, глядя на умиравших в Маббертоне, а сейчас их души наблюдают за моими мучениями. «Уймите боль, — умолял я, — и я исправлюсь, стану хорошим. Ну, если не хорошим, то лучше». Мы все становимся хитрыми и изворотливыми под натиском боли. Но я думаю, отчасти это не совсем так. Обоюдоострый меч под названием «жизненный опыт» отсекает от меня жестокого ребенка, вырезает из незрелой породы мужчину, которым я мог бы все-таки стать. Я обещал стать лучше. Хотя знал, что лгу.

В тот день, когда был сожжен Маббертон, мы направились в Веннит на Лошадином Берегу. В Веннит, где мой дед сидит на троне в высоком замке, откуда видно море. Так мне рассказывала мать, сам я этого никогда не видел. Корион пришел с Лошадиного Берега. Возможно, именно он нацелил меня туда, как оружие, свести свои старые счеты. В любом случае в доме герцога Маладона в тихие часы перед рассветом, когда догорают факелы и гаснут лампы, среди храпящих жителей севера, повалившихся головами прямо на столы, я мысленно возвращался в Веннит. Я обрел друзей. Но для того, чтобы выиграть эту нашу Войну Ста, мою войну, мне, возможно, потребуется поддержка семьи.

Время положило руку на плечо брату Роу, заморозило его в возрасте пятидесяти, и второй раз касаться его оно не желало. Седой, худой, мосластый, неприглядный. Этот немолодой мужчина с белесыми выцветшими глазами будет гнуться и так, и эдак, но никогда не сломается. Он выстоит там, где более молодой и крепкий упадет под тяжестью своей ноши. Без ранга и звания, грязный, исполосованный забытыми шрамами, часто пренебрегаемый теми, у кого было время обдумать свои ошибки.

Не раз за те дни, что мы ехали на юг, я спрашивал себя, пытаясь понять, что же побудило меня отправиться в столь длительное путешествие. Честно говоря, я задавался этим вопросом не менее сотни раз. Все дело в том, что я до сих пор не нашел то, что мне было нужно. И я не знал, что мне нужно, но знал, что в Логове этого нет. Мой старый наставник Лундист однажды сказал: если ты не знаешь, где искать, ищи в том месте, где находишься. Умному человеку его наставление может показаться очень глупым. Я намеревался искать повсюду.

Мы выехали на шестой день. Я сидел в седле, напрягши каждый мускул, лицо болело и сочилось сукровицей.

— Ты все еще в плохом состоянии, — сказал ехавший рядом со мной Макин.

— Я был в худшем состоянии, когда сидел в кресле и наблюдал, как вы обжираетесь, будто у вас одна цель в жизни — превратиться в тучных свиней, — ответил я.

Герцог в окружении более сотни своих воинов вышел проводить нас. Синдри стоял от него по правую руку, Элин — по левую. По приказу Аларика викинги трижды громогласно прокричали что-то торжественно-воинственное, потрясая в воздухе топорами. Вид был достаточно устрашающий. Не хотел бы я видеть их своими врагами.

Герцог оставил многочисленную свиту и подошел ко мне.

— Йорг, ты совершил героический поступок, просто какое-то волшебство сотворил. Мы этого никогда не забудем.

Я кивнул и сказал:

— Герцог, живите мирно в Химрифте, я покидаю его со спокойным сердцем. Халрадра и его сыновья спят глубоким сном. Не нужно попусту их тревожить.

— Там, в горах, остался твой друг. — Герцог улыбнулся.

— Он не друг мне, — ответил я. Хотя мне бы этого хотелось. Мне нравился Горгот. Но он, к сожалению, был хорошим знатоком людей.

— Счастливого пути. — Синдри подошел и встал рядом с отцом. Он, как всегда, улыбался.

— Приезжай к нам зимой, король Йорг, — сказала подошедшая Элин.

— Вам неприятно будет во второй раз увидеть мое обезображенное лицо. — Я пристально вглядывался в ее светло-голубые глаза.

— Шрамы — как книга подвигов мужчины. Твою книгу читать интересно, — ответила Элин.

Я улыбнулся, хотя это причинило мне дополнительную боль.

— Х-ха! — Я развернул Брейта, и братья вслед за мной поскакали на юг.

В пути под действием мази Икатри мое лицо постепенно заживало, обгоревшая до мяса плоть затягивалась кожей, безобразно морщившейся рубцами. Справа ты настоящий красавец, Йорг Анкрат, а слева — ну просто чудовище. Кто-то мог бы сказать, что это проступает моя истинная сущность. Боль практически исчезла, но вместо нее появилась неприятная стянутость, и где-то внутри горело. Наконец-то я мог есть. Но изобилие столов герцога удалялось все дальше и дальше, а на меня набросился нестерпимый голод. Голод — спутник бродяг и путешественников по бесконечным дорогам. Трясясь верхом изо дня в день по дорогам империи, ты ешь только то, что взял с собой или украл, и что ни попадет в пустой живот, все кажется очень вкусным. Если у тебя не текут слюнки при виде заплесневелого куска сыра, значит, ты не голоден.