– Мы протестуем! – закричал Жордания, но все без толку. Отныне Сталин ненавидел и Мартова (настоящая фамилия – Цедербаум: как и Троцкий, он был евреем).

Присутствие евреев раздражало Сталина. Он решил, что большевики – “истинно русская” фракция, а меньшевики – “еврейская”. Вероятно, после заседаний об этом велись недовольные речи в пабах. Большевик Алексинский “шутя” заметил Сталину, что “не мешало бы нам, большевикам, устроить в партии погром”. В то время тысячи евреев были убиты в погромах, так что шутка вышла скверная[107]. Неприязнь к интеллигентам-евреям обнажила острый комплекс неполноценности у Сталина. Но здесь и возник Сталин-Русский (в Грузии, где вавилонские евреи жили два тысячелетия без единого погрома, антисемитизма не было). Он устал от ничтожных склок и превосходства меньшевиков в Грузии. Теперь он был готов сосредоточиться на работе в Баку – и в самой России. Отныне он писал не по-грузински, а по-русски.

На съезде Ленин одержал верх. В Центральный комитет прошло больше большевиков, чем меньшевиков; кроме того, Ленин сохранил тайный Большевистский центр. “Я впервые видел тогда Ленина в роли победителя”, – вспоминал Сталин.

Однако меньшевики провели одну резолюцию, касавшуюся Сталина: они сурово осудили ограбления банков и объявили о том, что нарушители правил будут изгнаны из партии. Ответственным за расследование всех экспроприаций со времени стокгольмского съезда назначили меньшевика Георгия Чичерина, гомосексуалиста и аристократа (впоследствии он будет вторым наркомом иностранных дел РСФСР). По свидетельству друга Сталина, меньшевика Девдориани, на этом заседании он был очень замкнут, по большей части молчал и держался в тени. Позже Троцкий понял, что у Сталина на уме были ограбления: “Зачем же вообще Коба приезжал… в Лондон?.. У него были, очевидно, другие задачи”.

Снаружи “любопытные англичане собирались и смотрели на нас, как будто мы были заморские звери!” Пресса осаждала здание; пращуры современных папарацци постоянно фотографировали застенчивых революционеров, которые умоляли отстать от них. “Дейли экспресс” вышла с заголовком “Русские революционеры боятся фотосъемки!”. “Понимаете ли вы, что опубликование этих портретов может быть для нас смертельно опасно?” – вопрошал газетчика один русский. Он не знал, что предосторожности принимать поздно.

Шпики уже проникли в церковь. Российскую тайную полицию тогда, как и в наши дни, раздражала английская привычка предоставлять убежище русским диссидентам. “Из-за лондонского либерализма невозможно рассчитывать на сотрудничество с местной полицией”, – жаловался А. М. Гартинг, заведующий заграничной агентурой, работавший в Париже. Двое агентов следовали за революционерами до самой Англии. Детективы Особой службы и агенты охранки на радость прессе шныряли по улицам, но охранке не нужна была помощь снаружи: двойной агент Яков Житомирский, получавший 2000 франков в месяц, был одним из предателей, проникших на съезд. В архивах охранки лежат речи делегатов, записанные так же скрупулезно, как в официальном протоколе.

В Лондоне Ленин оказался на высоте. Делегаты обедали во время заседаний в церкви, но деньги заканчивались. Ленин переживал, что его большевики мало едят, поэтому попросил любовницу Горького разносить пиво и бутерброды.

После заседаний Ленин разговаривал с делегатами, сидя на залитой солнцем лужайке в Гайд-парке, обучал их английскому произношению, непритворно смеялся, давал советы о том, как подешевле устроиться в Лондоне, и водил их в свой любимый паб The Crown and Woolpack в Финсбери. Говорили, что в чулане паба сидел детектив Особой службы – он подслушивал, хотя не понимал по-русски. 13 мая Сталин посетил единственный в жизни званый вечер в Челси. Художник Феликс Мошелес, решив блеснуть радикализмом (в моду это вошло позже), пригласил марксистов на прием в своем доме – Черч-стрит, 123; здесь было множество гостей в вечерних костюмах. Рамсей Макдональд провозгласил в честь русских тост, Плеханов и Ленин ответили ему. Хозяева удивлялись, почему марксисты не пришли во фраках.

Большинство вечеров Сталин проводил не в Челси, а в менее приятных районах города. Он видел то же, что и Майский: “Я шел длинными скучными улицами, слабо освещенными подслеповатыми газовыми фонарями… Я переходил безлюдные мосты, под которыми смутно поблескивали черные затененные воды. Я видел “чрево Лондона”… Я слышал крики проституток и наглый смех их пьяных спутников. Я натыкался на тела бездомных нищих, спящих на ступенях закрытых церквей”. Однажды в пабе Сталина чуть не побили ист-эндские докеры. Его выручил Литвинов. По словам его дочери, Литвинов шутил, что только из-за этого Сталин его пощадил – вождь говорил: “Я не забыл того случая в Лондоне”.

В Степни мистер Иванович (он же Сталин), одетый в жакет, мешковатые штаны и сапоги, много читал, сидя в своей комнате. Кроме того, он нашел молодого человека по имени Артур Бэкон, который был у него на посылках. “Сталин написал письмо человеку, жившему где-то на соседней улице, – вспоминал Бэкон в интервью после Второй мировой войны. – Он хотел, чтобы это письмо передали лично в руки. По-английски он не писал, так что конверт надписала жена сапожника”. Обычно за доставку письма Бэкон получал полпенни, но Сталин дал ему два шиллинга. “Тогда это были хорошие деньги”, – замечал Бэкон. Сталин, либо из щедрости, либо по невежеству, заплатил посыльному на 4800 % больше, чем требовалось. “Больше всего он любил ириски, – добавлял Бэкон. – Я каждый день покупал их ему”.

Живя в ист-эндской нищете, Сталин, скорее всего, почти не видел Лондона. Большевики были настолько поглощены политикой и культурно ограниченны, что почти не замечали природных и культурных достопримечательностей. Чтобы любоваться городом, как писал Троцкий, “нужно слишком много расходовать себя. А у меня была своя область… не допускавшая соперничества: революция”. Сосо был таким же. У него почти не было денег, но во время Второй мировой войны он рассказал молодому дипломату Андрею Громыко (позже – министру иностранных дел и председателю президиума СССР), что часто заходил в церкви и слушал проповеди – отличный “метод для совершенствования знаний иностранного языка”. Отправляя Громыко послом в Вашингтон, он советовал ему поступать так же.