духу, каким он был еще во время расцвета. Почти одновременно с его приездом французы сделали еще одну попытку к распылению: была вывешена запись желающих уехать в Баку и Батум на нефтяные промыслы. Конечно, говорилось о гарантиях неприкосновенности и обещалось французское покровительство. Но запись эта не имела никакого успеха и встречена была общими насмешками: корпус понял все значение сотворенного им дела.

Это понимание до сих пор еще не сделалось достоянием русских эмигрантских масс. Для нас, стоящих на определенной национально-патриотической позиции, в этом сохранении армии видится крупная моральная победа, сохранившая дух людей в постоянном напряжении и готовности жертвенного подвига. Для нас – это патриотическое дело, которое когда-нибудь будет оценено Россией.

Но русская эмиграция не поняла и другого, обязательного для всех людей, лишенных предвзятых мнений. Пусть мысль, во имя которой сохранялась армия, ложна в своей основе: ее сохранение принесло неисчислимые выгоды для десятков тысяч, находившихся в ее рядах. Если бы вся эта масса, освободившаяся от дисциплины, была сразу брошена на европейский рынок труда, она погубила бы себя в борьбе за существование и не только морально, но физически опустилась бы на дно. Никакая форма организации, никакие способы организованного перехода к новым условиям жизни не могли быть применены к массе, которой привычна одна только форма военной организации. Но для поддержки этой организации нужна была идеологическая основа: без нее не может существовать воинской части. Таким образом и те, которые отрицают значение армии в настоящих политических условиях, которые безумно толкали к распылению единственную крупную и органически связанную русскую организацию, должны – если желают быть справедливыми – признать значение армии, хотя бы во имя физического существования тысяч людей.

Профессор А. В. Карташов, приехавший дорогим гостем общественности в этот «нищенствующий рыцарский орден», конечно, взглянул на него не с этой, утилитарной точки зрения. Склонный к религиозно-философскому мировоззрению, он увидел в галлиполийском корпусе религиозно-философское подкрепление своих теоретических взглядов на борьбу с большевизмом. Для него не было таким важным, что Галлиполи был на ущербе, что осыпались зеленые елочки на дорожках лагеря, что смыло дождем несколько клумб с эмблемами полков; углубленный в себя, он смотрел на парад, который генерал Кутепов сделал по случаю его приезда. Может быть, только тот поцелуй, которым обменялся он с командиром корпуса перед фронтом выстроившихся в белых гимнастерках войск, казался ему реальным и понятным символом того, что протекало перед его глазами. Когда в переполненном слушателями корпусном театре он выступил со своим докладом о нравственном оправдании борьбы с большевиками, он явился перед аудиторией не лектором, но проповедником, не ученым философом-богословом, но участником общей мистерии. Нам известно, какое впечатление произвели его слова на этой необыкновенной лекции. Он не приноравливался к толпе; он говорил своим обычным языком и даже раз употребил латинскую цитату. Но мы знаем простых солдат, которые с восторгом слушали А. В. Карташова; и не только слушали, но понимали то значительное, что было в его словах. А это значительное было не в комплиментах, не в ободрении радужными перспективами, не в обещании помочь, а в выявлении той нравственной красоты подвига, который творили, но который не могли осознать.

А. В. Карташов уехал тоже потрясенный всем виденным, а еще больше – перечувствованным. В лагере наших друзей в общественных сферах прибавилось одним крупным лицом. И через месяц, в конце сентября, Галлиполи посетили последние константинопольские гости: В. Д. Кузьмин-Караваев и А. С. Хрипунов. Они подвели итоги впечатлениям своих предшественников. Они обещали активно выступить на борьбу за восстановление галлиполийской правды. И по приезде в Константинополь они выступили с докладом, который так и назывался: «Правда о Галлиполи».

«Почему же печать пишет о Галлиполи неправду? – говорит В. Д. Кузьмин-Караваев в своем докладе. – Потому что в печати выступают чаще всего слабые, обиженные, не выдержавшие испытания тяжелого, сурового, но необходимого. Они уходили и опубликовывали свои субъективные впечатления». Но правда о Галлиполи иная: «В Галлиполи, вдали от Родины, перерабатывают опыт войны и революции. Там сознательно любят Россию, хотят работать на ее пользу. И если суждено будет вскоре освободить хоть часть родной территории и если ее займут части 1-го корпуса, то можно будет поручиться за прочность этого освобождения и порадоваться за успех всего русского дела». Таково было заключение опытного военного юриста по спорному делу о Галлиполи.

Последний период жизни в Галлиполи был подведением итогов всего этого изумительного года. В самом деле, разве можно не назвать этот период «изумительным»? Двадцать пять тысяч человек, брошенных зимой на пустынный берег, не только не растерялись, не только не опустились, но, претерпевая громадные лишения, сплачивались во имя чисто идеологических побуждений. Окружающая жизнь приносила одни удары. Союзники не только держали строгий нейтралитет, но всей силой своего государственного авторитета стремились подорвать идеологические основы существования и уничтожить физически остатки Крымской армии. Влиятельные круги русской эмиграции проповедовали «новую тактику», так хорошо воспринимаемую массой изверившихся и деклассированных беженцев.

Но наперекор всему этому укреплялся дух и усиливалась спайка оставшихся в Галлиполи. Генерал Врангель и генерал Кутепов, травимые печатью, приобретали необычайный авторитет: одно их слово могло двинуть всю эту массу на верную смерть. В маленьком турецком городке кипела настоящая русская жизнь, и для участников этой жизни Галлиполи становился кусочком России – в то время как вся эмиграция потеряла родину, галлиполийцы жили в крошечном русском государстве. Понятно, почему они любили и до сих пор нежно любят этот клочок земли. И на этом клочке зарождалась, крепла и бурлила своя самобытная общественная жизнь. «Кутеп-паша», который был неограниченным правителем этого русского городка, прекрасно понимал это. Он не только не глушил общественных ростков, но, дав им полную свободу, содействовал их сильнейшему проявлению.

В конце сентября поднялся вопрос об откомандировании 100 студентов в Прагу. Этот вопрос был выдвинут константинопольскими академическими кругами, но в отношении армии приобрел несколько странный оттенок: она была поставлена на последнюю очередь. Когда слух о возможности командировки в Прагу, в самой первой его стадии, проник в Галлиполи, то представитель ВЗС в Галлиполи осаждался лицами, желавшими получить справки. Однако все его запросы в Союз Городов оставались без ответа.

В самом Константинополе вопрос о галлиполийских студентах, может быть, и не был бы поднят, если бы, узнав об этом, Главнокомандующий не возбудил его сам. По-видимому, все это не явилось случайностью и в основе лежали глубокие причины. Во-первых, считалось, что командование, которое так ревниво оберегает армию от «распыления», не согласится добровольно отпустить из своих рядов несколько сот молодых офицеров: непрерывные корреспонденции в «Последних новостях», совершенно искажавшие истину, могли только подкрепить это убеждение. Во-вторых, считалось,