«Все на пляжи. Все на пляжи. Покажите попки ваши».

Вокруг нее стояли полукругом стулья. Некоторые хлопали в ладоши в такт музыке. Другие танцевали. Вереница людей вращалась в танце по комнате.

«Вот и ты! Неплохо», — раздалось у него за спиной.

Альбертино обернулся.

Рощо.

Тоже при параде. Довольный как никогда. В сером шерстяном костюме. Рыжие волосы прилизаны и смазаны гелем. Булавка из золота и серебра воткнута в галстук.

«Где он?» — тут же спросил Альбертино.

«Там».

«Иду».

И он направился туда, сдерживая дыхание, с колотящимся сердцем, пробираясь через толпу танцующих. В дальнем конце комнаты, под длинной картиной, изображавшей сельские окрестности Рима, стоял самый большой накрытый стол. За ним сидели близкие родственники и самые верные люди.

Он сидел там, вместе с остальными. Во главе стола.

Ягуар.

Игнацио Петрони по прозвищу Ягуар. Альбертино взглянул на него новыми глазами. В нем больше не было ничего общего с этим страшным хищником.

В молодости было.

Тогда-то он и был этим сраным ягуаром.

В те времена, действительно, у него был маленький кошачий нос. Широкий рот. Пристальные злые глаза. И клыки.

Потом он начал толстеть.

Непрерывно. В восемнадцать он весил восемьдесят килограммов. В тридцать пять — уже сто тридцать. В сорок пять он весил сто шестьдесят. Теперь, когда ему было шестьдесят, он остановился на ста восьмидесяти, плюс-минус килограмм.

Гипофиз.

Гипофиз его начал сдавать еще в двадцать лет. Игнацио стал заплывать жиром, не сохранив ни формы, ни гармонии, ни пропорций. Безжалостно. Его несчастный скелет стал хрупким каркасом с наверченной сверху грудой жира и сала.

Все методы лечения, которым он подвергался, ни капли не помогли. Его обкалывали гормонами, регулирующими обмен веществ, как подопытное животное. Никакого эффекта. Его тело не желало слушаться. Игнацио продолжал толстеть. Живот расплылся так, что, даже сидя, он не видел больше своих ног. Он и передвигался с трудом. Скорее катился, чем шел. Как морской лев на северном пляже. Руки и ноги — куски мяса, в которых не видно суставов. Ночью, из страха задохнуться под тяжестью собственного брюха, он спал в ванне с термостатом.

Стало пошаливать сердце. Аритмия, тромбы, спазмы. Бедное, но это не его вина. Оно было словно 500-кубовый двигатель, установленный на «феррари».

Три инфаркта. За десять лет.

Ягуар отправился в Америку. Хотел пересадить себе новое сердце. Доноров взялся найти сам. Для него это была не проблема.

Толпы врачей осматривали его. Потом сказали, что это невозможно. Любое сердце работало бы с трудом в такой биологической конструкции.

Разве что бычье могло подойти.

Он перенес четыре операции. Двенадцать шунтов.

Сейчас, сидя за столом, ломящимся от еды, он был похож скорее не на ягуара, а на кита. Кита, расположившегося в кресле, обтянутом красным бархатом. На нем был синий халат, широченный, как спинакер знаменитого парусника «Венецианский мавр», белая расстегнутая рубашка поверх майки, огромной, как двуспальная простыня. От его тела тянулись прозрачные трубки и разноцветные провода, уходящие внутрь электроаппарата, поставленного на стол посреди блюд.

Шеф увидел Альбертино. И его маленькие темные глаза вспыхнули. Его глаза, все, что осталось от Ягуара. Он протянул свои ласты.

«Неблагодарный! Неблагодарный! Ты не хотел приходить? А? Скажи, что не хотел приходить! Иди-ка сюда!» — произнес он своим глубоким глуховатым баритоном.

«Я тут. Я тут. Вот я! Вот я!» — смог проговорить Альбертино.

Он обошел вокруг стола.

«Садись рядом со мной, черт бы тебя побрал! Что за муха тебя укусила? Какого черта ты делал дома? А?»

Один из слуг принес ему стул. Альбертино сел рядом.

«Видишь, какой праздник? Смотри, сколько народу… Сколько еды… А ты приходить не хотел. Черт тебя возьми…»

Те, кто сидел рядом, внимательно слушали Ягуара с подобострастными улыбками. Кивали головой.

«Дело не в том, что я приходить не хотел… а в том, что… неважно себя чувствую…»

«Да ты здоров как бык…» — заметил Ягуар, а потом, повернув свою слоновью шею в сторону жены, сказал:

«Мариярозария, смотри, кто пришел!»

Мариярозария болтала с соседкой, толстухой в бриллиантах, и ела.

Это была женщина маленькая и худенькая. Волосы собраны в сложную прическу. Нос небольшой и пухлый. Вся в морщинах. С серыми мутными глазами.

Альбертино всякий раз, когда видел ее, не мог не представлять себе чудовищную сцену секса, который был необходим для зачатия Фредерики. В окружении Игнацио поговаривали, что он занимается этим в термостатной ванне, прямо как кит.

«Альбертино! Наконец-то! Игнацио говорил: где Альбертино? Где Альбертино? Вот увидишь, что этот кошкин сын не придет. Славно. Я рада», — жеманно произнесла она и громко чмокнула Альбертино в щеку.

«А я — вот он…» — прибавил Альбертино, деланно улыбаясь.

Ему не удавалось вести себя естественно. Он чувствовал себя странно, не в своей тарелке. Все, что бы он ни говорил, казалось ему фальшивым и неуместным. Каждый жест — искусственным. Как у марионетки, которой приходится играть в фарсе незнакомую роль.

Весь этот шум оглушал его. Он хотел вернуться домой.

«А теперь ешь. Смотри, какое изобилие. Поросенок… Жареные цветы цуккини… попробуй эти макароны с соусом… вот уже неделю в этом доме ничего не делают, одну еду готовят».

И он схватил своими сосисками, которые были у него вместо пальцев, блюдо, доверху наполненное макаронами, и поставил перед Альбертино.

Альбертино при виде этого замутило.

Жирный соус! Сыр! Тяжелая еда.

Отвратительно.

Он почувствовал, что его сейчас стошнит. Жуткая масса решительно поднималась из желудка вверх по пищеводу.

«Спасибо… не могу…» — пробормотал он с отвращением.

«Как? Смотри, Мариярозария может обидеться… ты не представляешь, как вкусно. Есть еще утка по-сардински!» — нахмурившись, сказал ему Ягуар, вздрогнув, отчего весь затрясся, как шоколадный пудинг, а потом закричал:

«Мариярозария! Мариярозария!»

Все внезапно смолкли.

«Что такое? Что такое?» — спросила она встревоженно.

«Альбертино! Альбертино не ест!»

Мариярозария широко открыла тусклые фары своих глаз:

«Альбертино! В чем дело? Ты стесняешься? Тебе не нравятся макароны, которые я готовила своими руками?»