– Это устаревшее слово, обозначающее отверстие или щель.

– О…

Она целует, щиплет, похлопывает, щекочет, ласкает его, но он не способен на а) эрекцию, б) проникновение, в) осеменение. Он превратился, по крайней мере на данный момент, в того, кем притворялся.

Доктор Постильоне смотрит на женщину, сидящую в такси возле него, время от времени дыша ей на руки, чтобы согреть их, и затем засовывая их ей между колен. С волосами, завязанными сзади желтым шарфом, она выглядит особенно красивой. И сильной, полной силы, как молодая телочка. Очень оживленной, но совсем не напряженной. Так сильно отличающейся от той нерешительной молодой девушки, которую он помнит стоящей на ступеньках Уффици, покинутой своими идиотскими американскими коллегами. Он помнит все умные вещи, которые она произнесла за прошедшие месяцы. И помнит, как ее глаза расширяются от удивления (хотя она знает, что сейчас произойдет), когда он ласкает ее особым образом. Она умна; она интересуется его работой, так же, как и он – ее работой; ее взгляд на жизнь такой же, как и у него, – романтически-реалистичный или реалистически-романтичный. Они получают одинаковое удовольствие от одних и тех же маленьких вещей: таблички на стенах палаццо, отмечающие уровень великого наводнения в прошлом или сообщающие, что какой-то великий человек работал здесь: «Здесь Федор Достоевский написал „Идиота"»; «Здесь Луиджи Бертоли проводил свои бессмертные опыты над насекомыми». Она в восторге от старого розмарина на его балконе, от крошечных артишоков, которые они едят с лимоном и оливковым маслом в траттории «Мареммана», от пестрых коричневых яиц, которые она готовит каждое утро себе на завтрак. Она сама такая же жгучая, как артишоки, такая же свежая, и гладкая, и нежная, и вкусная, как яйца, которые он пробует время от времени, хотя вообще редко ест утром что-нибудь, кроме кофе с молоком.

Конечно же, я был разочарован в любви, говорит он себе. А кто не был? В молодости я влюбился и женился на Изабелле Колонна, дочери римского банкира Игнацио Колонна, вопреки воле ее семьи. Но ее братья в конце концов изменили отношение ко мне, и с их помощью я смог последовать своему призванию и прошел обучение в Институте реставраторов во Флоренции, а затем, после войны, в Кортаулдском институте в Лондоне. Когда через несколько лет стало ясно, что у Изабеллы не может быть детей, я сделал все, чтобы утешить ее. Когда в отчаянной попытке забеременеть она завела череду любовников, я закрыл на это глаза и уши. Когда после почти двадцати лет замужества она решила, что Флоренция слишком провинциальна для нее, и вернулась в Рим, я пожал плечами. Я сделал все, что мог. Как видите, я никогда не позволил этому сломить меня. И кроме того, по причинам, которые я никогда до конца не понимал, я всегда был, не прилагая к тому никаких особых усилий, привлекательным для женщин. Даже когда потерял волосы. Или, возможно, стал еще привлекательнее именно тогда. Итак…

Они пересекают Тибр по мосту Умберто I, и доктор Постильоне репетирует в уме речь, которую он сочинял с тех пор, как они покинули дом его родителей в Абруцци. Это его даймон, его инстинкт счастья подсказал ему сочинить эту речь.

Я всегда был счастлив, Марго. Я был счастлив ребенком в горах; я был счастлив, присматривая за папиным cartohria и помогая маме по хозяйству; я был счастлив, когда уехал в Рим, и когда влюбился в Изабеллу, и когда впервые надел солдатскую форму. Я был счастлив даже в британском лагере для военнопленных в Северной Африке, где я по-настоящему выучил английский язык, и я был счастлив, когда получил возможность учиться в Лондоне в Кортаулдском институте и когда получил первую картину для реставрации – пейзаж девятнадцатого века кисти Джованни Болдони» не из самых моих любимых, однако… Она сейчас на верхнем этаже в Уффици; никто ее не видит, кроме охраны. Но никогда я не был так счастлив, как сейчас. Только одна вещь может сделать меня более счастливым: если ты согласишься стать моей женой.

Так же как его инстинкт счастья подсказал сочинить эту речь, тот же инстинкт удержал его от того, чтобы произнести ее преждевременно. Он сначала должен привести дело с Аретино к благополучному завершению, и, кроме того, он не был удовлетворен той частью речи, где говорилось о том, что он был привлекателен для женщин без всяких на то усилий с его стороны. Это было правдой, но слишком походило на… Зевса, хвастающего о своих победах в тот самый момент, когда он собирается уложить в постель Геру на мягких склонах горы Ида. Он должен поработать над этим.

Они совершили сиесту и направлялись к дилеру по продаже редких книг, чтобы продать Аретино. Доктор предпочел бы поехать один, но знал, что об этом не могло быть и речи.

– Откуда ты знаешь, что ему можно доверять? – спрашивает она, когда такси поднимается на Лунготевере Кастелло.

– Мы вместе были в Северной Африке, в лагере для военнопленных. Это было до того, как Италия перешла на другую сторону. Задолго о того, как нас уничтожили окончательно. И нас тогда бы тоже уничтожили, если бы британцы не ждали так долго.

– Армейские дружки, – сказала она по-английски.

– Дружки?

– Старые приятели.

Он кивнул.

– Кроме того, он finoccbio.

– Finocchio?

– Гомосексуалист. Он может быть объективным касательно этих рисунком с точки зрения искусства.

– Как ты думаешь, сколько он предложит?

Доктор Постильоне пожимает плечами и продолжает молчать, пока такси замедляет ход и останавливается перед одним из тех высоких офисных зданий, которые стали расти как грибы вдоль западного берега Тибра.

Лифт поднимает их на шестой этаж, но, когда открывается дверь лифта, они оказываются не в коридоре, чего можно ожидать в таком офисном здании, а в маленьком фойе. По левую сторону в красивой витрине выставлена страница из гутенберговской Библии, по правую руку – часослов, открытый на жанровой сцене: крестьяне пьют вино и пекут хлеб. Напротив лифта – тяжелая дверь с маленькой бронзовой табличкой:

SIC VOLMARO MARTELLI ANTIQUARO

ESERCENTE DI LIBRI RARI

SOLTANTO PER APPUNTAMENTO.

Дверь открывает молодой человек с американской стрижкой, очень невысокого роста, и доктор Постильоне проходит вслед за Марго в небольшую библиотеку джентльмена, по стилю скорее английскую, чем итальянскую, хотя панно гризайля[150]было, несомненно, перенесено из какого-то старого палаццо. Сам Вольмаро, крепкий мужчина в льняном жилете, облегающем его как кушак, возвращает книгу на ее место на полке (расположенной немного высоковато для того, чтобы без труда до нее дотянуться), и поворачивается к своим гостям.

– Шампанское, – говорит он молодому человеку.

И обращаясь к доктору Постильоне: – Мы ждали вас Вольмаро тепло приветствует его двойным объятием, левая щека к левой щеке, правая – к правой. Марго, по-видимому, не испытывая желания попасть в его объятия, протягивает руку, которую Вольмаро крепко сжимает – всю ладонь целиком, а не просто пальцы. Он поднимает ее вверх наполовину к своим губам и затем, как будто столкнувшись с сопротивлением, отпускает ее с улыбкой.