Когда я вышла из дому, на ступеньке крыльца сидел Торстен. Я погладила его по волосам, усаживаясь рядом. Сперва вид у него сделался удивленный, а потом глаза превратились в две черные щелочки. Он улыбался.

— Ну как?

Я улыбнулась в ответ, напрягая мышцы щек. Ярость до сих пор ударами отдавалась в висках.

— Сам-то как?

— Да неплохо.

На миг наступило молчание. На кухне кто-то чем-то загремел. Торстен понизил голос.

— Сходим к озеру?

Я кивнула. Мы поднялись и пошли. За деревьями, когда нас не стало видно из сада, я протянула ему руку.

— Иногда, — сказал он, — дико жалеешь о несбывшемся.

Я сидела на камне, опустив в воду правую ногу. Вода была ледяная, и частью существа я с интересом фиксировала, как нога постепенно теряет чувствительность. Остальная часть слушала Торстена, глядела на него и украдкой принюхивалась к его запаху.

— Например, о чем?

— Что я так и не научился летать.

Я рассмеялась.

— Так тебе хочется летать? На собственных крыльях?

Он уселся у кромки пляжа, расстегивая сандалии. Он возился с ними долго, неловко, рассеянно.

— Да. А тебе нет?

— А почему мне должно хотеться? Какой смысл?

— Надо научиться додумывать всякую мысль до конца.

— Зачем?

— Затем что это — единственный способ взлететь.

Я покачала головой.

— Ты же не летаешь.

Он стянул носки.

— Летаю. И мучаюсь оттого, что не умею летать.

С другого берега озера донесся птичий крик. Торстен, склонив голову набок, взглянул в хмурое небо.

— Слышала?

Я кивнула. Да, слышала.

Когда же он придет?

Поднимаю руку, чтобы взглянуть на часы, но вижу только собственное запястье. Часы и кольца остались лежать в ванной. Плевать. Прошло уже столько времени.

Оглядываю гостиную. Идеальная чистота. Надо полагать, Сверкер вчера заставил помощницу пройтись с пылесосом. За этим он в последнее время строго следит. Кальсоны у него всегда наглажены, носки тщательно разобраны и свернуты по парам, настиранные загодя фуфайки и свитера целыми днями лежат в сушилке. Дома мне практически не остается работы.

Оно и к лучшему. Я ведь тут почти не бываю.

Иду к двери на веранду и прислоняюсь лбом к холодному стеклу. Садовая мебель по-прежнему на улице, краска потрескалась, обнажив под белой поверхностью серые ранки. Если бы кто-нибудь помог мне затащить ее в подвал, я бы, может, ее ошкурила и покрасила — в ожидании, пока вернутся слова…

Торстен мог бы помочь. Если он придет. Если решится прийти.

Но сейчас мне, в общем, безразлично. Все ведь уже стало так, как есть. Всякая вещь на своем месте, муж за одной запертой дверью, жена за другой.

Мы с ним не прекратили разговаривать. Мы просто не начинали.

Мы и в лучшие-то наши времена не говорили друг с другом. Даже не пытались, вместо этого мы смеялись, дурачились и занимались любовью. Первые недели в нашем новом доме Сверкер стремился освятить все его комнаты совокуплением. Кухню и прачечную, гостиную и столовую, кабинет, и ванную, и кладовку. Когда до нас дошло, что мы успели заняться этим везде, кроме спальни, то просто упали от хохота. Нам повезло: упали мы в нашу двуспальную кровать. Так что вскоре и спальня тоже оказалась освящена.

В те дни я постоянно улыбалась своему отражению — не могла не улыбаться.

Почему у меня такие розовые щеки? Потому что Сверкер забыл побриться. Почему у меня такие алые губы? Потому что так много целовали Сверкера. Отчего у меня ноет внизу живота? Оттого что мы часами любили друг друга.

Мы по-прежнему много работали, но поздно вечером обычно садились поболтать за пивом. В Госпочтамте придурки, зато денег немерено, так что Сверкер кое на что готов закрыть глаза. Ребята из «Адольфссона» профукали аккаунт «Юнилевера», так что в ближайшие недели Сверкер намерен перейти в наступление. А еще они взяли на фирму новую машинистку. Да, молоденькую. Симпатичную? А! Он об этом как-то не думал. А кстати, как там в газете? Ну, вообще-то новый завредакцией тоже умом не блещет, но тиражи за последние недели подросли и ощущается некоторый оптимизм. А еще мне стало известно, кто такой маньяк из Соллентуны — ну, насильник, про которого столько писали. Ну а кто же еще! Тот самый артист с идеальной прической. А кстати, пора опять показаться гинекологу. Нет, провожать меня не надо, и в этот раз тоже.

Мы болтали и болтали. Но разговора так и не получилось. Ни разу. Даже после выкидыша. Даже после того, как я узнала, что Сверкер заразил меня гонореей.

Просто тогда в нашем большом доме наступила тишина.

Я никогда не рассказывала ему, что в тот раз прошла тест на СПИД. Вообще никому не рассказывала, едва призналась самой себе, просто как-то выскользнула из редакции, села в автобус и поехала в Каролинский госпиталь.

— Мне бы пройти анонимный тест, — сообщила я сестре.

Та кивнула.

— А под каким именем?

— Не знаю.

— У меня сегодня была одна Агнета и одна Биргитта. Давайте назовем вас «Сесилия»?

Я сглотнула, после очередного выкидыша прошло всего несколько месяцев.

— Сесилия умерла.

Сестра склонила голову набок.

— Это ваша знакомая?

Подавив внезапный порыв — прижаться к этой незнакомой женщине, я лишь кивнула:

— Да.

— Тогда назовем вас Кристиной. Позвольте вашу руку?

Влажным тампоном она протерла мне сгиб локтя.

— Может быть, расскажете, что стряслось? Почему вы так встревожились?

Я помотала головой. Что я могу рассказать, если сама толком не понимаю?

— Ну и ладно, — сказала сестра. — Это дело добровольное.

Спустя несколько дней я сидела в коридоре у ее кабинета. Неподвижный воздух вокруг меня задрожал, когда дверь открылась и оттуда вышла она — крупная женщина в белом халате, руки в карманах. Я пыталась сглотнуть и не могла, — ни язык, ни глотка не повиновались нервному импульсу.

— Кристина?

Я кивнула. Она торопливо огляделась. Коридор был пуст.

— Боитесь?

Я, опять кивнув, встала.

— Ну и зря. Пойдемте.

Наверное, это было рыданием — то, что вырвалось из меня. Но прозвучало оно иначе, похоже на хмыканье или на стон. Но теперь я уже не сдерживалась и, подавшись вперед, припала головой к ее груди.

— Ой, ладно, ладно вам. — Она погладила меня по спине. — Да не инфицированы вы. Ничего страшного. Все хорошо.