— Надеюсь.

— Череп пробит и ребра сломаны? — Чиновник прятал глаза. — А что с португальцем?

— Он плох. Прошу прислать в мое палаццо врачей, чтобы они составили акт о его состоянии.

— А Бочино, вы говорите, убит?

— Тело юноши лежит в комнате для приемов. Хотя ему больше пристало бы покоиться в церкви.

Онданте рассеянно покивал.

— Да-да, вы, конечно же, правы. Сейчас мы направим посыльных к его отцу…

Ракоци начал терять терпение.

— Я взял это на себя. Мой слуга Аральдо уже известил синьора Бочино о смерти его сына. Лучше направьте туда кого-нибудь из священников.

— Ну разумеется, разумеется! — Казалось, больше всего на свете Онданте хотелось, чтобы докучный проситель ушел. — Мы непременно обо всем позаботимся. Уверяю вас, граф!

— Когда?

Вопрос повис в воздухе и был воспринят с трудом.

— Когда? — переспросил Онданте. — Ах когда?… Скоро. Да. Очень скоро.

— Сейчас? — спросил Ракоци.

— Да… возможно. Скоро…

Градаццо Онданте встал и, отдуваясь, бочком выскользнул из приемной.

Ракоци возвращался в палаццо, обуреваемый мрачными мыслями. Со дня смерти Лоренцо прошло чуть более года, а город было уже не узнать. Он сделался тихим, пустынным, угрюмым. Двое встречных студентов в мантиях пизанского университета — судя по косичкам, юристы — торопливо перебежали улицу и пошли подругой стороне, прижимаясь к домам. У обоих был перепуганный вид. Интересно, чего они так испугались?

Сильный удар в плечо заставил его обернуться. Шагах в десяти от себя он увидел стайку юнцов. Камень, брошенный кем-то из них, покатился по мостовой.

— Антихрист! Антихрист! — завопили подростки. — Чужеземный антихрист!

— Что?… — Ракоци был так поражен, что встал, опустив руки, — Что это значит?

Следующий камень рассек ему бровь. Хлынула кровь.

Подростки принялись забрасывать его чем придется. В ход шли камни, куски отвалившейся от стен штукатурки, птичий помет.

Студенты нырнули в какой-то проулок. Другие прохожие делали вид, что ничего необычного не происходит. В чьих-то глазах мелькало злорадство, в чьих-то светилось сочувствие, но урезонить расходившуюся ораву не пытался никто.

Свист, улюлюканье, крики все нарастали. Со всех концов улицы на подмогу к мучителям спешили другие мальчишки. Ракоци понял, что дело может кончиться плохо, повернулся и побежал. Преследователи не отставали. Что-то загрохотало, послышалась брань — лоток мясника со всем его содержимым опрокинулся в грязь. Ракоци на бегу бросил торговцу флорин, тот тут же смолк и принялся подбирать свое мясо, мысленно благословляя щедрого господина и втайне надеясь, что ему вновь вздумается тут пробежать.

Ракоци повернул за угол, перед ним открылась громада церкви Сан-Лоренцо, служившей усыпальницей для братьев Медичи. Он вбежал под сень колоннады, чуть не сбив с ног старого бенедиктинца, стоящего возле входа в храм.

— Простите, брат, — пробормотал Ракоци. Толпа подростков, обогнувшая церковь, подняла торжествующий вой.

Монах прикоснулся к плечу Ракоци.

— Войдите, сын мой. Они не осмелятся переступить этот порог.

Он прикрыл за беглецом дверь и прислонился к ней, сложив на груди руки.

Через мгновение беснующиеся мальчишки окружили его, но священнослужитель их словно не замечал. Минута-другая — и шайка умчалась прочь, заметив новую жертву.

Франческо Ракоци, напоминая черную скорбную птицу, сидел на краю простого надгробья, глаза его были мрачны.

* * *

Письмо Оливии-римлянки к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Сен-Жермену Франциску во Флоренции шлет Оливия любовь и привет.

Я получила твое письмо от 12 мая и сожалею, что оно подтверждает самые худшие из моих опасений. Пора очнуться, мой друг. Ведь именно ты однажды сказал мне, что разрушать и ненавидеть гораздо легче, чем созидать и любить. Прежней Флоренции уже не вернешь. Пойми это и возвращайся в Венецию. Там царят искусство, музыка и веселье. Там тебя не забросают камнями, а на твоих друзей не накинутся с палками, там тебя любят и ждут. Или же приезжай ко мне в Рим.

Мы посетим все наши старые уголки, те, которые еще сохранились. Если захочешь, я сведу тебя с Папой, хотя он дорого за это сдерет. Родриго Борджа и в облике его святейшества Алессандро VI обогащается любыми путями.

Чтобы восстановить его против Савонаролы, понадобится немало усилий и средств, но это действительно многому помогло бы. Будь уверен, я, со своей стороны, сделаю все, что смогу. Мы знаем, что флорентийские камальдулы и францисканцы не жалуют Джироламо. Ваш августинец, фра Мариано, также им недоволен. Он ведь был дружен с Медичи, он скорбит, как и ты.

А твое письмо больно читать. В каждом слове — отчаяние и одиночество. Ты, конечно, не жалуешься впрямую, но я знаю тебя, как собственную ладонь, и умоляю: отвлекись от горестных настроений! Займись опять музыкой, поезжай в Карпаты (правда, это вряд ли чему поможет — там ведь резня). Если Флоренция все же тебя держит, найди утешение в своей ученице — Деметриче, кажется; подари ей себя. Ты говоришь, что она умна, интересна и знает твою тайну, — чего же тебе еще? Что с того, что она до сих пор носит траур? Твоя любовь облегчит боль ее сердца. Я тоже носила траур, но это не помешало тебе. Ты взял меня, и чуть позже — после того, как первые страхи прошли — я погрузилась в море блаженства. Я никогда ничего подобного не испытываю — ни до, ни после тебя. Почему ты закрыт, когда нужно открыться? Сен-Жермен, умоляю, отдайся новому чувству, оно вдохнет в тебя жизнь.

Ну вот, я опять испытываю твое терпение. Впрочем, десять веков знакомства дают мне право на это. Если тебе так не кажется, ты совершенно невыносим.

Позови меня, когда в том возникнет нужда. Я вся твоя и буду твоей, пока ношу землю в подошвах своих туфель. Я стольким тебе обязана, что сделаю для тебя все.

А сейчас попрощаемся, я должна отдать это письмо посыльному кардинала Джованни. Он отправляется во Флоренцию, а ночью во дворце Борджа состоится прием. В честь пророка Моисея и в римском, как они думают, духе. Я надену византийское платье и повяжу его греческой лентой. Уверяю, они сочтут, что римские женщины одевались именно так!

Береги себя и будь осторожен. И, если сможешь, не очень страдай.

С любовью,

Оливия

Рим, 4 сентября 1493 года

Октябрь стоял жаркий и солнечный, Флоренция изнывала от зноя. В полуденные часы жизнь города замирала, но Сандро Филипепи погнала в дорогу нужда. С утра он успел побывать в Сакро-Инфанте и возвращался оттуда весьма удрученный. Аббатисса Мерседе просила еще на какое-то время оставить Эстасию в монастыре. Это была уже третья отсрочка, и Сандро сильно обеспокоился, ибо ответственность за судьбу приболевшей кузины лежала теперь только на нем. Письмо в Парму не возымело последствий. Родственники Эстасии отписали, что вполне полагаются на волю Божию и житейский опыт прославленного флорентийца, то есть, говоря попросту, повернулись к несчастной спиной.