Чтобы ответить на эти вопросы, я намереваюсь показать, что противостояние между академическими сообществами, сфокусированное на новых научных областях, статусе негосударственных исследовательских структур, «ваковских» журналах, списках публикаций при защите, содержании учебных программ, отношении к плагиату и т. п., может рассматриваться как «классовая борьба» групп, различающихся возможностями доступа к престижным интеллектуальным и материальным ресурсам и претендующих на разные позиции в обществе. Члены этих сообществ, оперируя в значительной степени различными научными парадигмами, находят легитимацию своего знания в различных социальных структурах: ведь знание является «подчиненной» формой капитала, и добиться его признания в качестве «истинного» можно, только опираясь на реальную социальную силу. Таким образом, с одной стороны находится академия, которая продолжает «советскую» модель производства знания и опирается на ее теоретическое наследие и ресурсную базу и административные позиции своих членов. На какое-то время потеряв статус и влияние, она пытается восстановить их с опорой на государство и под его контролем, видя это источником собственной легитимности. Иллюстрацией этой позиции может быть отношение к вмешательству Министерства образования (Беларуси) в содержание курсов:

«Не понимаю, каким образом соответствие министерским программам ограничивает преподавателя? Программа одна на много лет. Курс лекций каждый год изменяется, темы и изменения записываются в рабочую программу. Пожалуйста, преподавайте!»[342]

По другую сторону находится «новая» академия, ориентированная на международные модели воспроизводства знания: как на обращение к «несоветским» теориям, легитимированным западной академией, так и на автономный экспертный статус самих производителей знания (названия «новая» и «традиционная» условны). Этот статус кодируется в понятиях коллегиальности и солидарности, университетской автономии и академической независимости, в требовании «не должно быть единого методического центра или вообще единых программ управления преподаванием социологии»[343]: преподаватели сами решают, как строить учебную программу, так как они знают. Эта когорта рассматривает государственное вмешательство не только как ограничение профессиональной свободы, но как узурпацию исключительного права «академиков» быть носителями научной истины, что подрывает их социальный статус.

Таким образом, мой главный тезис состоит в том, что это противостояние является выражением беспокойства постсоветских интеллектуалов относительно своего статуса в системе социальной стратификации, запущенной распадом социализма. После исчезновения «руководящей» структуры (КПСС), которая обладала эксклюзивным правом выносить вердикт истинности, вопрос о том, кто теперь будет обладать властью определять для общества (научную) истину, – это вопрос о социальном статусе производителей знания, о том, какие позиции в социальной структуре – автономные или подчиненные – они будут занимать. Я собираюсь показать, как противостояние академических элит, апеллирующих к различным легитимирующим институтам (либо к «западной академии», либо к государству), реализуется в системах производства знания в Беларуси и России.

Дальнейший текст посвящен анализу института, в рамках которого находится автор и который определяет (социологические) основания авторского анализа. Если наблюдение за собой как исследовательская стратегия методологически проблематично в принципе, то здесь «объектом исследования становится именно тот институт, который был социально лицензирован действовать в качестве инструмента объективации претензий на объективность и универсальность»[344]. Однако такое вопрошание вызвано необходимостью рефлексии своих методологических оснований и контекстуализации собственной исследовательской позиции: осознание горизонтов научного поля и своей «точки говорения» внутри него позволяет понять интересы теоретизирования. Согласно П. Бурдье, вопрошание в отношении «форм классификации», используемых классификатором, и «нахождение в социальных структурах академического мира источника категорий профессионального (социологического) понимания»[345] служит освобождению от исследовательского нарциссизма и продвижению к объективности. Применение к себе тех же форм анализа, которые обычны в отношении внешней ситуации, вскрывают социальные основания теоретизирования, в результате чего «желание (по)знать» вскрывается как особый вид властного отношения, как желание «властвовать», контролируя научную истину, – в чем исследователи избегают признаваться даже самим себе. Однако без осознания этой «воли к власти» невозможна деконструкция «экзистенциальных» интересов «знающих».

Главным теоретическим понятием дальнейшего анализа является «эпистемологический капитал». Представлениям о различных видах капитала мы более всего обязаны П. Бурдье, который считал их ресурсом для обеспечения социальной мобильности и, таким образом, для конструирования неэкономической дифференциации. Согласно Э. Валлерстайну, капитал является способом хранения накопленного успеха в любой области[346], и поэтому можно говорить о культурном, политическом, символическом, административном, семейном капитале и т. д. В этом тексте вводится понятие эпистемологического капитала, т. е. социального признания, связанного с обладанием «особым», а потому ценным знанием, и делается попытка использовать его при анализе постсоветской академии. В системе социальных обменов эпистемологический капитал является особым социальным отношением, в рамках которого производители знания получают власть и статус. Однако знание, как указывает Г. Эйял[347], представляет собой подчиненную, «неавтономную» форму капитала: обладание им само по себе не дает социального продвижения, а потому требует особых стратегий для получения его общественного признания. Оно не только должно быть превращено в редкий, а потому ценный товар – его носители должны доказать свою «монополию» в обладании им, – и в этом тексте предлагается анализ того, как это происходит в постсоветском случае.

Вторым необходимым понятием является «новый класс» – выделяемый на основании обладания знанием как видом капитала, что дает возможность связать знание с формированием групповых интересов его носителей и, соответственно, с претензиями на особую социальную позицию. Известно, что впервые понятие «нового класса» было введено родоначальником анархизма М. Бакуниным, который предположил, что революционные марксисты, объявившие себя авангардом пролетариата, движимы «интересом» заменить привилегию, основанную на частной собственности, привилегией, основанной на монополии на знание[348]. Начиная с работ Т. Веблена 1930-х годов под «новым классом» понимались технократия и бюрократия, ставшие влиятельными вследствие потребности растущих корпораций в компетентных управленцах[349]. Современные теории «нового класса» начали формироваться в 1970-х в ответ на трансформацию промышленной экономики Запада в информационную. Как полагали Д. Белл и А. Гульднер, в «экономике знания» ученые являются обладателями особого – экспертного – капитала, а так как в постиндустриальном обществе наука приоритетна, то производители знания, осознав свое коллективное преимущество, претендуют на особый статус, т. е. автономию. Являясь модернизационным «проектом развития»[350] и обладая широкой системой научных и образовательных учреждений, социализм создал значительное образованное сословие. Когда венгерский социолог И. Сэлени (Szelényi Iván) проанализировал его положение, он обнаружил – озаглавив свою знаменитую книгу «The Intellectuals on the Road to Class Power» (1979), – что при объявленной диктатуре пролетариата именно интеллигенция (а не рабочие) обладала рядом закрепленных привилегий. Рассмотрев позднее общественные дискуссии вокруг реформ 1960-х годов в социалистическом лагере, он оценил их как попытку интеллигенции отстоять особую роль в определении общественных приоритетов. Так, в основе дискуссий «Пражской весны» о «социализме с человеческим лицом» и способах его гуманизации лежали групповые интересы образованного сословия, видевшего «истинный» социализм рациональным, научно обоснованным порядком, предпочтительным стихийному рынку. Таким образом, идеологизированной волюнтаристской политике партийной бюрократии можно было противопоставить рациональное руководство, основанное на кибернетике и науках об управлении[351], а интеллигенция делала заявку на ограничение власти бюрократии[352] и на особую роль в определении путей общественного развития именно на основании обладания знанием[353]. При анализе стратегий, направленных на занятие престижной социальной позиции постсоветскими производителями знания, концепт «нового класса» может служить теоретической моделью, позволяющей понять формирование общего интереса «знающих».