— Страдают люди всегда и только от отсутствия любви, — возразил Мотя. — А кризис современной философии в том, что некоторые её течения предлагающие конкретику, имеют очень узкий и однобокий взгляд на человеческую жизнь. А течения, предлагающие многогранность и всесторонний охват реальности, не имеют никаких прикладных систем взаимодействия с многообразием мира и ограничены абстрактными рассуждениями. Что же касается постмодернизма, то я не считаю его какой-то моделью. Я считаю, что постмодернизм — это протест. Протест, против несостоятельности всех предыдущих течений философии, ввиду их как раз таки нежизнеспособности. Постмодернизм разбивает обветшалую черствость философий прошлого. Призывает расширить их однобокость и узость взгляда на человеческую жизнь. Но вроде бы открывая всё многообразие мира, постмодернизм не предлагает никакой конкретики. Постмодернизм — это лишь база для новой вехи философии. Это крик о поиске работоспособного маршрута для всего человечества. Я убежден, что прогресс человечества упёрся, с одной стороны, в нежелание людей слепо следовать авторитетам, а с другой — в недостаточность инструментов для самостоятельного создания адекватных решений. Оттого люди и маются от собственной бессмысленности…

— Так что ты предлагаешь? — перебил В. — В чём твоя конкретика?

— Дискретность человеческой мысли порождает такие однобокие идеи-системы, в которых положительный исход предусмотрен лишь для крайне узкого набора переменных. В таких идеях-системах счастливыми может становиться очень ограниченное количество людей. Все былые идеологии предлагали и предлагают «счастье для избранных» или «счастье для своих», а все остальные люди выбрасываются на обочину жизни как не вписывающиеся в условия модели. Все былые идеологии предлагали и предлагают модель счастья по принципу «давайте заберём их счастье себе!», забывая простую истину, что на чужом несчастье — своё счастье не построишь. Рано или поздно всё возвращается на круги своя. Адекватная же модель должна учитывать человеческую психологию в самом широком смысле, все механизмы инстинктов тела, все известные научные модели пространства и все крайности философской мысли от идеализма до рационализма. Модель должна объять все аспекты жизнедеятельности человека. Это должна быть некая всеобъемлющая «Система созидающей гармонии». И я убеждён, что эта система будет основана на Законе усложнения материи.

Плотность смысла на единицу произносимых в их диалоге слов была столь велика, что оставаться на гребне происходящих событий было уже чрезвычайным подвигом для среднего ума, к коим, к слову сказать, я отношу и ум свой собственный. Погружения в такие дебри при разборе любви я и близко не мог предположить. За этим столом происходило что-то невероятное!

— Ты, как всегда, красиво поёшь, — отмахиваясь правой рукой, недовольно отвечал В. — Но, опять же, как всегда — ни о чём. Лишь бессмысленный набор красивых слов. Да и вообще, — по какой-то причине В вмиг сменил агрессивный тон на нейтральный, — что-то утомили меня твои бесконечные пситтацизмовые гаубицы. Мы так мило сидим и треплемся о всякой чепухе… — По крайней мере внешне создалось ощущение, что только что была пройдена точка кипения, и оставаться в рамках допустимости Мотиных слов В отныне отказывался. — Лайтовенько так, присели и чилим, ага. И ты сидишь и пыхтишь потихонечку всякую чушь в рамках своей шизофрении. Этра-хренепра и всё такое. Чего-то там заикался даже про воздействие человека на материю окружающего пространства. Про электромагнетизм уже вовсю попёр. Что-то мне претит уже такая атмосфера. А по сути вся твоя болтовня — это персональные фантазии. Ничего не стоящий бред. Если трезво взять и хорошенько встряхнуть твой паршивенький нью-эйдж рамками научного подхода, то он в момент рассыплется.

Словно после оконченного дела, привставая с кресла и легонько потирая ладони, В глубоко вздохнул, ещё больше сбавил тон и снова заговорил:

— Ладно, болтовня счетов не оплатит. Умничать и беседы беседовать — это всё прекрасно и замечательно. Но сказки-колбаски про любовь и тщеславие никуда не убегут, а вот деньги разбежаться могут, если дела не делать. Завтра у меня встреча за завтраком в девять утра, а мы уже и так явно засиделись. Поехал я, пожалуй. — Не дождавшись нашей реакции на свои слова и окончательно встав из-за стола, В направился в прихожую.

Мотя слегка растерялся от такой резкой перемены, но тактично поддержал предложение В и спешно последовал за ним. На прощание Мотя всё же постарался подколоть его:

— Ты семье-то время уделяешь? — шутливо спросил Мотя. — А то весь в работе вечно. Домашние хоть помнят, как ты выглядишь?

— Если работе уделять слишком мало времени, — одеваясь в прихожей, уверенно парировал В, — то для семьи у тебя появится настолько много времени, что твою семью от тебя затошнит. Приоритет полноценного мужчины — его дело, а потом уже всё остальное. Если мужчина останется без дела, то он никому не будет нужен, и своей семье в том числе. А занятого делом мужчину дома будут ждать сколько угодно.

— Жизнь нужно ловить в каждом моменте, — настаивал Мотя. — Она слишком коротка, чтобы тратить её на ожидание. Так и проживёте всю жизнь порознь.

— Ой, не нуди, Моть, — лениво реагировал В, — собирайся лучше скорей, чтобы я и жизнь успел поймать, и чтобы семья меня быстрей увидела.

Прощание сопровождалось приятными отзывами о прошедшем разговоре, намерением продолжить его как можно скорее и доиграть так и не оконченную партию: расстановку фигур на доске я предусмотрительно сфотографировал на телефон. Дежурный план завтра созвониться, благодарности за гостеприимство, рукопожатия, через мгновение — пустая прихожая и поворот щеколды. Они уехали.

Моя голова была настолько забита новой информацией, что я не мог выбрать, на чём зафиксировать своё внимание и о чём порассуждать перед сном. Столько всего было оговорено. Столько вопросов и ответов. Смогу ли я хотя бы частично запомнить суть и отложить её крупицы в своей памяти? С другой стороны, если человек слышит или видит что-то действительно ему важное и необходимое — оно само западает в память безо всяких усилий. То, что человеку действительно нужно, не проходит мимо его внимания. Смотря на мир, человек запоминает только действительно важные для себя детали и нюансы. Сто разных людей могут смотреть на одну и ту же точку в пространстве, и каждый увидит и запомнит в ней что-то своё. А кто-то не запомнит ничего или даже ничего не увидит… Так запомнилась мне картина той осени. Сколько ни рылся, но так и не отыскал в своей памяти столь же тёплой, сухой и красивой осени, как прошлогодняя. Мечта любого фотографа. Колышущиеся на полусухих веточках красно-жёлтые листья и ещё где-то местами зелёная, но в массе своей уже прилично пожелтевшая трава. Не та осень, когда хочется спрятаться под коричневым клетчатым пледом, непременно захватив с собой полулитровый «Люминарк» горячего чая с плавающими в нём ломтиками сухих фруктов, а осень, согревающая своей багряной в плюс восемнадцать. Осень, с которой хочется быть вместе ещё долгое время и которую не хочется отпускать под зимнее одеяние. Такая вот романтичная ерунда въелась воспоминаниями в мою голову. Картину той осени я, кстати говоря, запомнил даже лучше, чем диалог с моим причудливым соседом. Диалог, в очередной раз зародившийся из моего любопытства о течении его жизни. Диалог, как всегда, имевший начало в одной теме, а закончившийся в совершенно другой, и как будто бы даже не имеющей и отношения к теме первоначальной. Пусть кто-то считает, что вся жизнь — это цельная и единая, неделимая картина, я всё же склоняюсь к делению её на кластеры. Иначе, если всё единое и неделимое, — мыслить о процессе жизни невозможно. По крайней мере, для меня.