Присутствие на этой улице немецкого госпиталя означало, что здесь постоянно дежурят патрули. Но немцы, рассказывала Яга друзьям со смехом, настолько дотошно подчинялись приказам и сами настолько верили в созданную ими систему, что и представить себе не могли такую ошеломляющую, граничащую с наглостью смелость: что по соседству с ними свободно входили и выходили из дома пятьдесят евреев.

Но в тот день колючая проволока стала частью катастрофы. Где-то рядом был убит немец, Сопротивление активизировало целенаправленные убийства оккупантов, и ответные меры не заставили себя ждать. Немецкие солдаты начали искать виновника, перетряхивая каждый польский дом на улице. Как вспоминает Яга, все это случилось прекрасным майским утром[284]. Спустя долгое время она еще ясно помнит все детали. Солдаты блокировали оба конца улицы и под лающие приказы стали с двух сторон продвигаться к ее середине, где как раз стоял дом Яги. Она и ее семья были окружены. Через черный вход тоже нельзя было выскользнуть. Яга поняла, что это конец. «В то утро у нас дома находилось несколько взрослых евреев и детей», — объясняет она[285]. Скорее всего, это были Пола и Мечислав Монар со своими двумя детьми. Одним из детей могла быть Галина Злотницкая. Почти наверняка здесь находился подросток по имени Йозек Бушбаум, который жил у Яги с 1943 по 1946 год. Или семья Рапачиньских. Или сестры Мария и Иоанна Майерчи. Кем бы ни были эти люди, им не повезло оказаться именно здесь тем, казалось бы, прекрасным утром.

Яга, босая, стояла на кухне, оцепенев от страха. Ее дочь, ее родители — как быть с ними? Крики на улице приближались, и Яга тихо шептала про себя «Аве Мария». Один из детей смотрел на нее широко открытыми глазами и вдруг торжественно произнес нечто, потрясшее Ягу: Это все потому, что мы — евреи.

Но вера Яги была непоколебима. Что случится с этими детьми, если они умрут некрещеными? Мысли теснились у нее в голове. Их души заблудятся на пути к Господу, и даже молитва не спасет их. Она повернулась к детям. В экстремальной ситуации — когда смерть неизбежна — провести обряд крещения может любой католик. Не нужен даже священник, достаточно лишь искренней веры и чистой воды под рукой. Яга повернулась к кувшину. Жестом она показала детям, как сложить ладони для молитвы. Я крестила их сама, вспоминает Яга, на кухне, вместе со смотрящими на нее дочерью и матерью под звук приближающегося топота солдатских сапог[286]. «Я завершила обряд и сказала, что все свершилось». Ребенок посмотрел на нее и вздохнул: «И что, мы теперь такие же, как все остальные?» Но Яга знала, что для приближающихся немцев их крещение ничего не значит.

Она встала на колени перед кухонной плитой, дети позади последовали ее примеру, и Яга начала читать молитву, пока все они ожидали требовательного стука в дверь. Яга сжала в руке листок бумаги, держа его над зажженной горелкой. На нем значились имена некоторых из детей Ирены. Когда раздастся стук в дверь, она бросит листок в огонь, а сама постарается умереть достойно. Но пока она продолжала молиться.

Вдруг до Яги дошло, что единственным звуком в комнате были женские голоса, шепчущие молитвы на польском. Но где же немцы? Она прислушалась. Они удалялись. Немцы уходили! Что это было, если не чудо? Поисковые группы встретились на середине улицы, прямо перед дверью ее дома. Каждая считала, что нашла подозреваемого. Немцы покинули Лекарскую улицу, даже не постучав в дверь Яги. Другим так не повезло. В соседском доме, как оказалось, скрывали пятерых евреев. Выведя жильцов и их опасных гостей, немцы расстреляли их прямо на перекрестке[287].

Несмотря на то что жизнь на «арийской» стороне становилась все более рискованной, здесь все равно продолжали появляться новые дети — особенно связанные семейными узами со старыми друзьями Ирены. Родителями одного из таких детей, Михала Гловинского, были Фелисия и Генрик. Летом 1942 года, к началу Grossaktion, Михалу было семь лет [288]. Когда пришли за их семьей, дед Михала Лазарь отказался подчиниться и, выбросившись из окна, разбился насмерть. Но Михала, его родителей, как и многих других, отправили на Умшлагплац. На платформе еврейский полицейский показал им дыру в ограждении, и семье удалось скрыться в относительно безопасном подвале разрушенного дома. Семья Гловинских месяцами пыталась выжить в гетто, и наконец, в первые дни 1943 года, в обмен на крупную взятку немецкий офицер позволил им спрятаться под брезентом армейского грузовика и так пересечь блокпост. Михал и его родители присоединились к его тете на маленьком чердаке на «арийской» стороне города.

Была ли это тетя Теодора? Среди тетушек и дядюшек Михала были Йозеф и Теодора Зисман, старые друзья Ирены, которым удалось выбраться из гетто всего несколькими неделями ранее. Кузен Михала, маленький Петр, уже был в безопасном приюте благодаря Ирене. Михал провел ту зиму на пыльном чердаке, играя в шахматы и тихо заучивая католические молитвы, пока и это убежище не раскрыли шмальцовники. Иного выхода, кроме как бежать, у них теперь не было. Отец Михала — которого было труднее всего спрятать, из-за чего он представлял для семьи опасность, — бежал в ближайшую деревню, сказав, что все равно выживет. Чтобы помочь Михалу и женщинам, семья наконец обратилась к Ирене. Та нашла Фелисии работу служанкой у богатой польской пары участников Сопротивления, руководивших одной из тайных школ в Отвоцке. Так Михал исчез из поля зрения гестапо сначала в приюте в Отвоцке, а затем в Турковице вместе с Катажиной Мелох.

Десятилетия спустя Михал Гловинский так напишет о своем детстве в Варшаве: «Я постоянно возвращался к одной мысли: что получил тогда неоценимый дар — жизнь»[289]. Молодой женщиной, подарившей жизнь ему и его двоюродному брату Петру — как и двум с половиной тысячам других детей, — была «невероятная, чудесная Ирена… ангел-хранитель тех, кто скрывается, оберегающий детей… Ирена, которая в пору великой смерти всю себя посвятила спасению евреев».

Ирена лишь отмахивалась от подобных утверждений. Она всю жизнь жила с призраками тех, кого не смогла спасти, — таких, как Ева или доктор Корчак. Тех тридцати двух сирот и десятков тысяч других детей, которые, ни в чем не повинные, шли, зажав в руке кусочек мыла, в ожидавшие их «душевые» Треблинки. Само выживание, понимала она, «было героическим опытом для маленьких детей»[290].