купец Николай Романов выплатил незаконно удержанные деньги с процентами и процентами на проценты.

И теперь в банке Государя Ротшильда хранятся его Герцена капиталы.

Так что и на этот скромный лондонский домик хватило. Вместе с розами и плющом.

И отвратительным запахом с Темзы.

В сегодняшней «Таймс» было не только про чудовищный запах и новую канализацию. Уважаемая газета зачем-то писала о Дне рождения русской императрицы. И о том, что царские дети запустили в честь нее бумажный монгольфьер.

Нашли, о чем писать ей-богу!

Консервативное направление «Таймс» никогда не нравилось Александру Ивановичу. Однако, если ты лондонец, как же ты можешь не читать главную британскую газету?

— Ник, ты ведь читал сегодняшнюю «Таймс»? — спросил Герцен Огарева.

— Конечно, — кивнул Николай Платонович.

— Там про этого мальчика…

— А! Великий князь Александр Александрович тринадцати лет, — усмехнулся Ник. — Чудо-ребенок нашего революционера на троне.

— Николай Александрович там тоже упоминается.

— Это не он, — сказал Огарев. — Ну, нам же пишут. Монгольфьер придумал и смастерил его младший брат.

— Давай пока не будем о возрасте. Факт номер один. Великий князь Александр Александрович сыграл в библиотеке Коттеджа, а потом на семейном вечере, музыкальную пьесу, которую никто раньше не слышал, и приписал ее Бетховену.

— Говорят, так себе сыграл, — заметил Огарев.

— Гораздо лучше, чем можно ожидать от мальчика, который занимается фортепьяно меньше года. Но не в этом дело. А в том, что пьеса совершенна, очаровательна, никому не известна, и теперь ее играет весь Петербург.

— Юный гений, — хмыкнул Огарев. — Это у них такой проект по восхвалению царских детей.

— Пьеса-то откуда взялась, Николя?

— Кто-то написал подражание Бетховену и попросил исполнить Великого князя, — предположил Огарев.

— Блестящее подражание Бетховену! И почему Александра, а не Николая? Это же им не выгодно. Если все это правда, Саша начинает затмевать старшего брата.

— Цесаревич, говорят, не любит фортепьяно.

— Ну, написали бы пьесу для трубы. Ник, тебе не кажется, что все это слишком сложно? — спросил Герцен.

— Может быть, — пожал плечами Огарев.

— Факт номер два. Великий князь записал в альбом своей тете Александре Иосифовне четверостишие достойное пера, по крайней мере, Алексея Толстого. Если не Пушкина.

— Там перебой ритма в последней строке, — заметил Ник. — Так что не Пушкина. Александр Сергеевич в его возрасте и не такое писал.

Герцен печально посмотрел на друга детства. Стихи Огарева он печатал регулярно, но прекрасно знал им цену. Они были, конечно, идеологически выверенными, но поэтом Ник был посредственным.

— Вот именно, что Александр Сергеевич, — заметил Герцен.

— Кто-то за него пишет, — предположил Огарев.

— Кто? У тебя есть кандидатуры?

— У него необычная эстетика, — заметил Ник.

— Вот именно! Похожего ничего нет.

— Знаешь, «Мария», «Балаган» и «Никогда я не был на Босфоре» — словно написаны разными людьми.

— Да, последнее отличается. Но сравни «Бориса Годунова» и «Египетские ночи».

— Не столь различны, — сказал Огарев.

— «Мария» — видимо, более раннее. Год держал в столе, а потом придумал музыку и решил исполнить к маменькиным именинам. В любом случае друг от друга они отличаются меньше, чем от всего, что нам известно.

— Романс, как романс, — поморщился Ник.

— Это не романс, это молитва.

— Ну, это меня как раз нисколько не удивляет. Обычное романовское ханжество. Про Александра Александровича еще рассказывают, что он в церкви стоит, не шелохнувшись, не смеется, не отвлекается и истово крестится, как какой-нибудь раскольник, только что тремя пальцами. И еще удивляется, почему секулярные придворные под «Богородице, Дево» на коленях не стоят.

— «Балаган» — тоже ханжество? — поинтересовался Герцен. — Про сердце, которое «хранит все горести земли»?

— Нет, это не ханжество. Это Радищев.

— «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала», — процитировал Герцен. — Думаешь, он хранит под подушкой «Путешествие из Петербурга в Москву»?

— Можно поверить, судя по тронной речи, произнесенной в присутствии Анны Тютчевой, — заметил Огарев.

«Тронная речь» у друзей уже была. Собственно, Анна Федоровна записала ее по памяти, вернувшись в свою фрейлинскую келью. И послала папеньке-поэту. А папенька поделился с другом Аксаковым, а Аксаков с Тургеневым. А уж Тургенев им с Огаревым просто не мог не послать.

— С сельским обществом он хватил! — сказал Герцен. — Но спишем на юношеский максимализм.

— Рано даже для юношеского максимализма, — сказал Николай Платонович. — Был бы он хотя бы лет на пять постарше.

— А, сколько тебе было, когда мы с тобой присягнули служить свободе на Воробьевых горах? — спросил Герцен.

Они тогда сбежали от отца Герцена и гувернера Огарева. Был закат, блестели купола, город широко раскинулся под горой, дул свежий ветер.

Друзья постояли и вдруг, обнявшись, поклялись перед всею Москвой пожертвовать жизнью ради этой борьбы.

— Столько же! — воскликнул Ник. — Как я мог забыть!

— А мне — пятнадцать, — улыбнулся Герцен.

— Какое странное совпадение! Им тоже тринадцать и пятнадцать, и зовут их: Саша и Николай. Только вряд ли у принцев те же цели.

— Цели, в общем ясны, — сказал Герцен. — По крайней мере, Александра Александровича. И под большей частью трудно не подписаться. Ник, с чем мы имеем дело?

Глава 24

— С чем имеем дело? — усмехнулся Огарев. — Ты думаешь, что он новый Петр Великий? Это смешно! Ты его переоцениваешь! Он только всякую ерунду изобретает. Монгольфьер? Песенки? Еще, вроде, какое-то средство для волос. Новый способ игры в спиритов? Подделка под Бетховина? Да! Еще довольно варварская история про каких-то японцев.

— Ему тринадцать лет, — заметил Герцен. — Первые потешные полки Петр учредил в четырнадцать.

— Это верно, только он не старший брат, — сказал Огарев.

— Петр Великий тоже не был старшим братом.

— Что нас ждет, по-твоему? — поинтересовался Ник. — Вариант Петр и Иван? Или Константин Николаевич и Александр Николаевич?

— Скорее, второй, — предположил Герцен. — Николай Александрович — не Иван. До последнего времени умницей и надеждой был он.

Герцен подошел к фортепьяно и заглянул в ноты.

— Это не «К Элизе», — заметил он.

— «К Элизе» даже англичане выучили! — хмыкнул Огарев. — Это «Балаган».

Ник коснулся руками клавиш, заиграл и начал напевать:

Вели мне, Боже, все стерпеть. Но сердцу не вели.

Оно хранит уже теперь все горести Земли.

И разорваться может враз, и разлететься врозь.

Оно уже теперь, сейчас — почти разорвалось…

* * *

В четверг Саша получил очередное письмо от Елены Павловны.

Сломал печать с затейливым рисунком.

Из альбома с гербами родственников Саша уже знал, что гусеницы лапками вверх — это никакие ни гусеницы, а оленьи рога. Что они делают на гербе королевства Вюртемберг, откуда происходила Мадам Мишель, Саша пока не