Он предпринимал чудовищные попытки фонетического письма. Но язык обманывал его своей непоследовательностью. Он видел, как предложения разваливаются, и оказывался бессилен исправить их. Природа вещей неуловима. Вещи ускользали от его восприятия. Он не мог ухватить убегающий мир.

Повсюду ограничения. Куда ни повернешься, везде наталкиваешься на собственное несовершенство. Зажатый, неуклюжий, неполноценный. Он знал, о чем пишет. Трудность не в том, что он не знал.

Он стоял на балконе и пил кофе. От ветерка пропотевшая пижама прилипла к телу. Если букву «N» положить на бок, получится «Z».

Даже в той спешке он аккуратно опускал некоторые вещи, которые могли быть использованы как законные аргументы против его возвращения в США. Да, в какой-то степени этот дневник служит в его интересах, но в основном отражает истину, полагал он. Подлинной была паника, голос разочарования и растерянности.

Он знал, что там неувязки, перепутанные даты. Странно было бы ожидать, что столько времени спустя он вспомнит даты правильно, никто не читает такие вещи ради имен, дат и орфографии.

Пусть они видят его борьбу.

Он истово верил, что жизнь повернется таким образом, что однажды люди станут изучать «Исторический дневник», чтобы отыскать ключ к сердцу и разуму его автора.

— Алик, с ужасом думаю, как буду вдыхать воздух России в последний раз.

— Твои подруги уже завидуют тебе.

— На вокзале будет невыносимо грустно. Наши добрые друзья будут стоять на платформе. Никто не поверит, что я действительно уезжаю. Дядя с тетей так расстроятся. «Мариночка, ты как будто в космос улетаешь». Невыносимо даже подумать об этом.

— Они будут рыдать от зависти, клянусь.

— Я хочу, чтобы они кидали цветы, когда поезд тронется. Лепестки белых нарциссов будут медленно кружиться в воздухе. Воздух наполнится цветами.

Она представляла себе, что будет дальше. Вокзал, граница, корабль. И все. В голове не рисовалось ничего, похожего на дом.

Муж сидел за кухонным столом и писал.

Он написал «Коллектив» — больше сорока страниц от руки, скрупулезное повествование о жизни в России, о жизни в Минске, жесткой дисциплине на заводе радиоприемников. Он собирал статистику и задавал Марине сотни вопросов о ценах на еду, обычаях и так далее. Он хотел исследовать темy власти, как Коммунистическая партия правит советской жизнью.

Он написал «Новую эру», краткий отчет о сносе памятника Сталину в Минске.

Он делал заметки к очерку об «убийстве истории» — ужасающем шествии советского коммунизма. О депортациях, массовых репрессиях, проституции искусства и культуры, «целенаправленном урезании рациона в условиях пренебрежения потребителем в среде российского населения».

Марина плакала, уезжая из Минска. На вокзале за ними наблюдал какой-то человек, почти не прячась в толпе. Она мельком увидела его из окна. Возможно, это ее бывший ухажер Анатолий — человек с буйной светлой шевелюрой, когда-то сделавший ей предложение, человек, от чьих поцелуев у нее кружилась голова, — или кто-нибудь из КГБ?

Когда поезд подъехал к польской границе, Ли взял свой дневник, все исписанные бумажки, черновики статей, и стал запихивать их в трусы, под рубашку. Часть страниц забавно угнездилась в промежности. Два советских таможенника зашли в купе, и Марина отвлекла их внимание на ребенка. Таможенники быстро осмотрели багаж и пожелали удачи.

На борту «Маасдама» он продолжал писать. Роттердам — Нью-Йорк. Он писал речи, которые ему, возможно, однажды придется произносить как человеку, прожившему долгое время в капиталистической и коммунистической системе.

Он написал предисловие к «Коллективу».

Написал очерк под названием «Об авторе». Автор — сын страхового агента, чья ранняя смерть «оставила далеко идущую полосу независимости возникшую вследствие принибрижения».

Женщины на корабле были сплошь из Америки или Европы, модно и со вкусом одетые. Марина на их фоне казалась девчонкой — маленькая, в потрепанной одежде, с ребенком, укутанным по-русски в льняные пеленки. Она сидела в их каюте третьего класса. И почти не выходила оттуда — только на завтрак, обед и ужин.

— Мне уже пора учить английский? — спросила она.

Рано утром 13 июня — июнь по-английски «джун», как имя его дочки — он стоял на палубе и смотрел, как на горизонте вырисовывается южная оконечность Манхэттена, дуга громадных зданий, громоздящихся в дымке. То же самое видел и Лев Троцкий в конце второй зарубежной ссылки в 1917 году: очертания Нового Света. В России он почти не вспоминал о Троцком. Но теперь понял этого человека. Троцкий искал пристанища. Его вышвырнули из Европы. Его преследовала тайная полиция. Он пересек океан до Уолл-стрит на ржавом испанском пароходе.

Ли боялся, что полиция будет ждать его на причалах Хобокена. Явился дезертир с женой-нищенкой и дочкой-нищенкой. Он заготовил для них ответы, два набора ответов, которые набросал и выучил наизусть в корабельной библиотеке. Если он почувствует, что может сойти за невинного путешественника, то станет отвечать дружелюбно и аполитично. Но если власти будут враждебны к нему, если заставят его обороняться, если у них есть информация о его деятельности в Москве, он готов к неповиновению и презрению. Он поставит вопрос о своем праве на определенные убеждения. Смело встретить их, издеваться над ними, бесстрашно смотреть в прищуренные полицейские глаза и дать им понять, кто они и кто ты.

Буксир двигался по рассветной гавани, появились мосты, волнорезы, огни над шоссе вдоль Гудзона.

Только бы добраться до Техаса, и все будет хорошо.

«Кому-то придется собирать меня по кусочкам…»

Джек Руби. Из свидетельских показаний

Эта женщина умела быть незаметной. Можно находиться с ней в одной комнате и забыть о ее существовании. Она уходила в тишину, растворялась в окружающих предметах. Ти-Джей любил думать, что это искусство она оттачивала годами.

Он стоял у окна и ел виноград из бумажного пакета, разорванного сбоку. Норфолк — чужой город. Здесь стажеры с Фермы совершенствуют свои тайные техники. Взломы, шпионские тайники, слежка, прослушивание. Ньюпорт-Ньюс и Ричмонд также назначены чужими. Балтимор — чужой время от времени. Но Ти-Джей здесь не для того, чтобы наблюдать, как проводятся взломы, и оценивать работу парней.

Она сидела на кровати, держа в обеих руках карты, и сама с собой играла в покер. Она родом с Формозы, по ее словам, и выглядела достаточно юной, чтобы изображать в рекламе сироту, потерявшую родителей на войне. В эту тесную комнату он приходил уже третий раз. Она была в футболке с надписью «ВМФ Диксон», и Ти-Джей не заметил, когда она успела ее надеть. Ее нагота не привлекала внимания, казалась совершенно естественной. Он бы с легкостью поверил, что так она и живет.