Прошла еще пара лет, прежде чем они решили родить ребенка, и еще три, пока это удалось. Эмиль родился в 2006 году. Магазин процветал, насколько может процветать продуктовая лавка в небольшом поселке, и они сделали капитальный ремонт дома.

Стефан прекрасно помнил тот случай. Это было годом позднее. Раннее солнечное утро в начале июня. Стефан с удовольствием предвкушал день на работе – лучшее время года. Покупателей много, никаких оснований для экономического беспокойства, – но не толпы, которые повалят через пару недель, когда не успеваешь выпить чашку кофе.

Напевая «Хей-хей, Моника», он встал с постели, умылся и пошел на первый этаж завтракать. Спустился на три ступеньки по винтовой лестнице – и остановился как вкопанный. Отсюда было хорошо видно, что происходит в кухне.

Деревянный пол и лоскутные коврики залиты мягким утренним светом. Запах кофе, свежеиспеченного хлеба. Эмиль делает первые шаги – Карина придерживает его поднятые руки, а он поставил ножки на ее ступни и заливисто смеется, пытаясь сохранить равновесие. Его светлые, легкие как пушок волосы почти прозрачны. Карина наклонилась, поцеловала в макушку. И потерлась носом.

Стефан замер.

Это мгновение… запомни его. Сохрани его.

Точка совершенства. Теперь у него было все, о чем он мечтал. Если истинная нирвана подразумевает свободу от всех желаний, то в эту секунду он ее достиг. Достиг – и все же нет. Не совсем. Он свободен от всех желаний, кроме одного: пусть это никогда не кончится. Пусть так будет всю жизнь.

Он положил руку на перила и впитывал в себя свет, запахи, звонкое бормотание Эмиля на понятном только ему языке, золотящаяся в солнечном луче прядь, упавшая на щеку Карины, газон под окном, трясогузка на перилах веранды.

Он простоял незамеченным секунд десять, не больше. Карина увидела его и улыбнулась.

– Доброе утро. Кофе готов.

– Кафи! – радостно завопил Эмиль, и это стало его первым осмысленным словом.

Наверное, в этом нет ничего необычного. В счастливые минуты такая мысль приходит в голову если не каждому, то почти каждому. А может, и каждому. Остановись, мгновенье, ты прекрасно.

Сохрани… Запомни…

И, в отличие от огромного большинства, Стефану удалось.

Он запомнил.

Конечно, это потребовало усилий, не то чтобы вот так – взял и запомнил. Но Стефан был упрям, и если ставил перед собой цель, умел ее добиваться. И хотя речь шла всего о каких-то десяти секундах его жизни, он приступил к работе – систематически и настойчиво.

Все последующие дни он старался как можно чаще вызывать в памяти эту картинку, вспоминал и добавлял подзабытые детали, призывал на помощь другие органы чувств – обоняние, слух (какая-то птаха чирикала на березе)… – в конце концов эти секунды запечатлелись так, будто душистая и поющая фотография стояла у него на письменном столе и он в любую минуту мог бросить на нее взгляд.

Не то чтобы он перестал жить настоящим, нет – он продолжал наслаждаться дарованным ему счастьем, но в какие-то моменты – скажем, когда приходилось распаковывать поддон с минеральной водой, – он вспоминал каждую мельчайшую деталь того утра. Бахрома на ковриках, растопыренные пальчики на ногах у Эмиля, серебрящиеся в солнечных лучах пылинки…

Недели, месяцы, годы он едва ли не ежедневно возвращался к этой картинке, следил, чтобы в ней не угасала жизнь, рассматривал так и этак, находил все новые и новые углы зрения, пытался представить, что бы ему открылось, если бы смотрел не с лестницы, а с другого места.

Нет, Стефан не тешил себя нереальными ожиданиями. Не надо ждать никаких чудес, когда у него есть все, о чем он мечтал и мог мечтать. Может быть, не сейчас, не в эти часы. Сейчас, может, и нет, но было же, было…

И в сознании того, что было, и, конечно, в надежде на то, что будет, заключалось единственное необходимое ему утешение.

И сейчас, когда он прислушивался к доносящемуся из кемпера заливистому смеху повзрослевшего на пять лет Эмиля, в душе привычно возникла далекая картинка – пелена утешения, наброшенная на грызущую тревогу. Карина долго не возвращается, отец умирает, если уже не умер, еды почти нет… и главное – непостижимая, иррациональная среда, в которой они оказались. Она вернется, эта тревога, будет рвать душу, будет гнать с места на место, но пока – минута умиротворения.

Стефан поставил второй складной стул у передней стенки кемпера – отсюда удобнее наблюдать, не появится ли «тойота». Уселся поудобнее, надел наушники и начал перебирать фонотеку в стареньком МР-3. Вот наконец то, что ему нужно, – подборка Моники Зеттерлунд.

В тяжелые минуты ему всегда помогал собраться с силами ее голос. В ее тембре была редкостная и неподдельная интонация абсолютной искренности, можно даже сказать – интонация правды. И возникла эта доверчивая привязанность очень рано, лет в четырнадцать, когда он обнаружил «О, Моника» среди отцовских пластинок.

Нашел «Маленькие зеленые яблоки», откинулся на стульчике и закрыл глаза. Оркестр осторожно, полушепотом сыграл вступление. Несколько нот ксилофона – Стефан глубоко, судорожно вдохнул.

И зазвучал непередаваемо теплый голос:

Стефан невольно улыбнулся. Обыденное, в подробностях описанное утро влюбленных. Сколько сотен раз он слушал эту запись! Но в последнее время старался включать пореже – боялся, что она утратит силу. Такое знакомое и такое колдовское описание привычного мира…

Это же о нем с Кариной… о том, что любовь не нуждается в величественных и патетических жестах. Любовь – это ежедневная забота и восхищение друг другом. В понедельник, вторник, среду… во все дни недели. О том, что на свете нет ничего прекраснее. Он на какую-то минуту забыл о своей тревоге, но когда услышал…

…нахмурился – он никогда не вдумывался в эти слова. Сжал пластмассовую коробочку с крошечным экранчиком – знал, что за этим последует.

Он выключил проигрыватель и открыл глаза. Посмотрел на пустое небо. Направо, налево, еще раз направо.

То есть – ничего. Если бы Бог не создал ничего.

А здесь? То, что он видит перед собой, – это и есть ничто. Ни моря, ни островов. Ни холмов, ни озер, ни деревьев. Ни маленьких зеленых яблок.

О чем поет Моника? О том, что любовь так велика, что ее существование так же невозможно отрицать, как невозможно отрицать существование гор и морей. А когда и в самом деле нет ни гор, ни морей?