– Куда ж ты бабло-то дел? – не раз изумлялся я, когда Макс начинал жаловаться на безденежье.

Он кривил губы, пожимал плечами:

– Ну, разошлось. Туда, сюда…

– На автоматах сидел?

– Там теперь нет автоматов. Запретили.

– Поэтому и вернулся?… Ты, Максим, как я вижу, вообще жить по-человечески не способен.

Он обижался и нагловато парировал:

– А ты?

– Что – я? Я за эту свою человеческую жизнь каждый день борюсь, и все против меня. Все хотят меня надуть, кошелек вычистить, из квартиры моей выкинуть. Начиная с бывшей жены и кончая последним гаишником. А ты, блин, с детства как сыр в масле катаешься, и все недоволен.

После таких моих слов Макс надувался, молча смотрел телевизор или уходил в спальню, валялся там на широкой кровати, а чаще всего занимал мой ноутбук (поразительно, свой он сразу увез на работу и оставил там), шарился в Интернете.

Не знаю, чем бы закончилось наше многодневное пребывание в замкнутом пространстве (выходили только в магазин за едой и алкоголем), постепенно растущее раздражение друг на друга, но пятого января мне позвонили из родного города и сообщили, что мать парализовало. Я, конечно, помчался туда, хорошо, что билет на поезд купил без геморров – рождественские каникулы были в самом разгаре.

Мать давно болела сахарным диабетом, соблюдала строгую диету, колола инсулин и, в общем-то, больной не выглядела. Но вот, как сказали врачи, на Новый год расслабилась, позволила себе лишнего… Чудом было, что ей стала звонить подруга, не дозвонилась, пришла домой, стучала, дежурила у двери (она знала, что мать должна быть в квартире), а потом вызвала милицию. После долгих споров замок сломали, обнаружили мать на полу.

Теперь она лежала в больнице. Уход, ясно, был минимальнейший, и пришлось щедро простимулировать врачей и санитарок, чтоб следили.

Я позвонил сестре, Татьяне, которая уже лет пятнадцать жила во Франкфурте. В Россию она не заглядывала, по телефону поздравляла мать с праздниками, а со мной вообще не общалась. Как-то мы забыли о существовании друг друга. Татьяна была старше меня почти на десять лет, и между нами не было ничего общего. Но вот наступил момент, когда пришлось отыскать номер ее телефона.

– Приехать не смогу абсолютно, – уверенно сказала она, выслушав мое известие. – Могу выслать по «Америкэн экспресс» пятьсот евро. Пока достаточно?

Я хотел было посоветовать ей засунуть эти евро себе под хвост, а вместо этого стал бормотать, что матери нужна будет сиделка, так как сам я работаю в Москве; что есть надежда на выздоровление, но цены на лекарства бешеные. И Татьяна повысила размер перевода до семисот евро.

«Сука», – про себя ответил я. Вслух же сказал:

– Хорошо, вышли…

Из разговора с врачами понял, что лечение в больнице необязательно. Можно лежать и дома, главное – режим приема лекарств и пищи. «Время, нужно время», – как заклинание повторял врач.

Я нашел женщину, которая взяла на себя обязанности сиделки. За десять штук в неделю… Восьмого января днем мать перевезли домой, и ночным поездом я поехал обратно в Москву – и так уже один рабочий день пропустил.

Чтоб снять напряжение, прилично выпил в вагоне-ресторане, но от водки стало только хуже – накатили воспоминания, представлялось, что сейчас чувствует мать, не в силах произнести ни слова, ни рукой пошевелить, но все видя и понимая. И, как сказали врачи, в таком состоянии она может находиться год и больше. Не исключено, что и многие годы…

Матери я за эти три дня почти ничего не говорил. Во-первых, времени не было – решал вопросы с лечением, с деньгами, сиделкой, а во-вторых, как-то особенно и нечего было мне ей сказать. «Держись… выздоравливай… врачи сказали, что поправишься». А что еще? Даже в детстве я с ней почти не общался. Как-то жили рядом, параллельно, и очень редко, что называется, пересекались.

Неприятность с матерью, к которой я поначалу отнесся без особых эмоций – выполнил сыновний долг, и все, – нанесла мне, как оказалось, чувствительный удар. То есть – стала той каплей отравы, которая окончательно лишила меня равновесия.

Да и сколько можно было его удерживать?…

Десятого января я отправился на работу с бодрым видом, всячески подогревая в себе эту бодрость. Приехал минут на пятнадцать раньше, навел порядок на столе, в ящиках, восстановил в памяти дела, которыми занимался до праздников… Мне казалось (уверял себя в этом), что способен свернуть горы.

Но пришли сослуживцы, коротко обменялись сообщениями, как и где провели рождественские каникулы, заняли свои места. Зажужжали компьютеры, зашелестели клавиши, в общем, создалась обычная атмосфера, и, как ни странно, вся моя бодрость исчезла. Уверенность умерла. Вместо них появилась тоска. Сначала тоненькая, еле заметная, а через несколько минут – придавившая к столу и в то же время рвущая из кабинета куда-то прочь.

Какой смысл во всем? Зачем зарабатывать деньги, ведь их отберут? Зачем бегать и суетиться, проявлять рвение? Все напрасно.

И я сидел, не в силах даже делать вид, что работаю, уставившись в одну точку – на наклейку «Samsung» в правом верхнем углу монитора, – и ждал, когда можно будет на законных основаниях покинуть кабинет, куда-то побрести…

В таком состоянии, то слегка улучшающемся, то ухудшающемся до того, что я не мог утром подняться с дивана, хотя не очень выпивал накануне и спал нормальные восемь часов, прожил месяца два. До середины марта.

Что-то делал, конечно, кое-какие проблемы решал, навещал мать, но все это с огромным усилием, заставляя себя…

Максим пребывал в моей квартире и не проявлял никакого желания снять жилье. Я его не гнал, да и не замечал почти. Приходил домой, ложился на разложенный диван в столовой и до ночи переключал каналы телевизора, время от времени прерывая это занятие, чтоб проглотить пятьдесят граммов водки.

В середине февраля неожиданно позвонил Иван и объявил, что может отдать мне часть долга.

– Какую?

– Триста долларов.

– Зачем мне триста? Скопи две тысячи, тогда и отдашь.

– Это не скоро будет… А так не хочешь встретиться?

Я потер глаза (они что-то слезились в последнее время, зудели, особенно когда я с кем-нибудь разговаривал), ответил:

– У меня большие неприятности. Не до встреч.

Иногда звонил и Свечин, интересовался, нет ли какой-нибудь халтурки. Я говорил, что нет. Однажды не выдержал:

– Слушай, а как ты вообще думаешь дальше жить? До старости так, с копейки на копейку?

– А что? – Голос его тут же стал враждебным. – Это судьба почти всех талантливых людей.

– Но ведь у тебя дети растут. Какими они станут, на эту вечную полунищету глядя.

– Хм! Не надо вопросы Аллы своей повторять. Нормально все у нас. Дочки не голодают. А вот получу три лимона, на задних лапках передо мной будете прыгать.