– Ну? – минут через десять спросила тетя Буня. – Заснул что ли, тугодум?

– О чем мы? – встрепенулся Васька.

– Ты дурочку не валяй – прекрасно знаешь! А будешь хитрить – голову отрублю. Как Олоферну!

– Тетя Буня, помилосердствуй! Как без головы угадывать?

– Большой разницы, прости, не вижу!

Но тетя Буня ошибалась – в Васькиной голове шли слабые угадывательные процессы мифологического свойства. Он вспоминал, кто же отрубил голову Олоферну. Явно, что какая-то баба…

– Тетя Буня! Ты на ответственном посту царицы шамаханской!

– Близко. Горячо. Но не точно. – И старушка, посмеиваясь, сняла со стены сияющий двуручный меч конкистадора.

Это было слишком для одного дня – и топор, и меч! На одну голову.

Но, признаться, именно в такие редкие мгновения она просветлялась, из пропыленных, подпорченных напитками архивов всплывали позабытые сведения.

Васька вспомнил, что тетя Буня испокон веков была еврейкой и, следовательно, к шамаханской не имеет отношения. А Олоферна – беднягу обезглавила, конечно…

– Иудифь, – прошептал он. – Образно говоря, ты мудрая и отважная Иудифь. Вот какой пост!

Тетя Буня была настолько поражена, что едва не проткнула себя мечом.

– Невероятно! Еще никто так поэтично не определял род моих занятий! Ты угадал, Васенька – дружочек, – я, тетя Буня, израильский консул в Акапулько!

Она выскочила из-за стола и, как блудного внука, расцеловала Ваську.

– Милый мальчик, я и не думала головку рубить, – причитала, как в былые времена на кухне. – Так рада тебя видеть, что пошалила, прости старуху! Сейчас отобедаем, и расскажешь о себе – все-все-все.

Они сидели в креслах под израильским флагом, попивая коньяк из бутылки с одной, но очень большой шестиугольной звездой.

Васька, как мог, поведал свои похождения – от старой коммуналки до израильского консульства.

– Закурим-ка ивана-да-марью[21]для чистоты мысли, – и тетя Буня умело скрутила цигарку. – Будешь?

Васька затянулся пару раз. Пахло прошлогодним палым листом и далеким лесным пожарищем.

– Так вот, друг милый, ничего веселого в твоей истории нет – дело нечистое! Во-первых, подозрителен Пако!

– Нормальный мужик, – запротестовал Васька. – И по уху схлопотал, и деньжат подкинул! Разве что волосат…

– Поверь старой еврейке, которая тридцать лет работала на «Мосад» – нюх-то сохранился, – и тетя Буня повела кривым носом, выпуская душные клубы ивана-да марьи. – Во-первых, Пако. Во-вторых, броненосцы. В‑третьих, Гаврила, он же Габриель – очевидная подставка. А встреча в гольф-клубе – ловушка! Относительно Хозефины, Адели и Гаврилы Второго полной ясности нет.

– А Сероштанов, он же Белобрюков?

– Сероштанов просто мудак, – коротко разъяснила тетя Буня. – Хотя и его по этой причине следует опасаться. А вот Шурочка, кажется, попала в сети – надо вызволять!

Васька разволновался и разом сделал несколько затяжек ивана-без – марьи:

– Давно, давно хочу! – горячо заговорил он. – Да не знаю, с какого конца браться! Может, Пако утопить?

– Дите малое! – проворчала тетя Буня. – Не знаешь разве, что вызволяют одним махом – жертвенной любовью.

У Васьки потеплело и в голове, и на сердце, ноги ослабели, и время распалось на маленькие отрезочки – сантиметра по три каждый. А между ними была подозрительная, как Пако, шерстяная пустота.

– О чем это я? Что такое? – запамятовал он. – Какая-то старушка! Видать, я – Иван, она – Марья. Или наоборот?

Но во время очередных трех сантиметров спросил на всякий случай:

– А чем жертвовать-то?

– Всем, Васенька, жертвуй, – донеслось сквозь временную мглу. – Всем, что под руку попадет!

– Под какую? – удивился увядающим языком. – А чем жертвовать?

– О, да ты, миленький, поплыл, – всполошилась тетя Буня. – Одолели иван-да-марья! Обкурился! Надо вздремнуть.

Васька и дремал, и бодрствовал. Видел себя маленьким васильком на лугу, по которому мотались громадные шары перекати-поле. Какие-то рыбки в банке, булочка за три копейки, ночной заснеженный лес…

– Как ты, Васенька? – спрашивала тетя Буня, прикладывая ко лбу холодное полотенце.

– Нормально, – отвечал он с большим опозданием.

Сети кругом. Сети. В них бились Шурочка и булочка за три копейки.

– Авоська! – сообразил Васька.

Не сети, а большая авоська с кефиром. А в кефире – калоша с кровавым подбоем. И птичка, птичка – то воробей, то мухоловка – трепетала в авоське.

Печальный образ, раз явившись, не оставлял – птичка в авоське! Полная дребедень, но с пророческим уклоном.

Очухавшись, Васька сразу вспомнил:

– Птичка в авоське!

– Не надо трактовать прямолинейно, – покачала головой тетя Буня. – Была ли авоська дырявой – вот в чем вопрос, Васенька!

– Авоськи всегда дырявые, – сказал он вполне осмысленно.

Маленькая, седенькая, с желтыми почти шестиугольными глазами тетя Буня прохаживалась кругами, зорко, озабоченно поглядывая на Ваську.

– Знаешь, дорогой, проси политического убежища! Прямо сейчас пиши заявление, а я тебя быстро оформлю гражданином земли обетованной.

– В принципе, я не против, – согласился Васька. – Но кто же тогда Шурочку вызволит?

– Конечно, конечно! Ты прав, птичка в авоське! Убегать от судьбы позорно в какие бы то ни было земли. Но должна предупредить – тебя ждут большие перемены. Образно говоря – смерть и возрождение! Готов ли ты, Васенька?

– А нельзя ли еще коньячка? На посошок, перед большими переменами!

Они выпили за судьбу, за все более-менее земли, за Шурочку и по инерции за Сероштанова.

Тетя Буня объявила национальный праздник и велела поднять над консульством флаг.

– Гуляем! Где наша не пропадала! Прием что ли закатить?

– Ну его к лешему! – не согласился Васька. – Посидим на кухне, как в былые времена. Поговорим.

Но тетя Буня сильно раззадорилась. Ей как старой разведчице хотелось на люди, в свободный поиск.

– Ты, птичка в авоське, кебраду видел? Поехали!

По бульварам, по крутым горным дорогам, над обрывами катил тети Бунин чудовищной длины лимузин – в него можно было загнать отару овец. Мелькали виллы, яхты, отели с бассейнами, бугамбилии[22]и хаккаранды.[23]