Кто из них говорит правду — понять трудно.

После того как адресат получил письмо, Володичева «записала коротенький ответ Сталина Владимиру Ильичу, и так волновалась», что с ее почерком случилось что-то неузнаваемое. Ответ Сталина, в свою очередь, Володичева не понесла Ленину — она отправилась на квартиру к Каменеву:

Мне посоветовали это мои товарищи, в частности Мария Игнатьевна Гляссер. […] Она сказала, что обязательно нужно зайти и показать это письмо Каменеву, потому что Сталин может написать такое, что вызовет беспокойство Владимира Ильича. Каменев его прочитал и вернул мне со словами, что письмо можно передать. После посещения Каменева я вернулась к себе в секретариат. Но письмо не было передано, потому что уже было поздно: Владимиру Ильичу уже было плохо.

«Плохо» — не совсем точное определение. 5–7 марта произошли события, за кулисами которых стояли Сталин, Дзержинский и их подчиненные, события, окутанные тайной. Похоже, что уже 6–7 марта Ленина арестовали:

Официально стало известно, — вспоминает Володичева, — что Владимир Ильич 6 марта или даже уже 5-го был не в состоянии ни читать, ни работать, ни кого-то принимать, ни что-то предпринимать. С ним нельзя было связаться.

«Официально было известно…», «с ним нельзя было связаться…» — это и есть указание на арест Ленина. Значит, уже 5–6 марта Володичева сообщила Сталину о написанном письме Ленина, равно как и о письме Ленина Троцкому.

«И как было с Надеждой Константиновной — это тоже неизвестно», — продолжала Володичева. Из этого мы обязаны сделать вывод, что одновременно, 5–7 марта арестовали и Крупскую.

М. И. Ульянова, очевидно, тоже арестованная, получила разрешение на телефонный звонок Сталину. Содержание их разговора неизвестно, но из обрывков раздававшегося в телефон крика можно было понять, что она требует немедленного освобождения и угрожает, что в противном случае обратится от имени Ленина с призывом о помощи к рабочим Москвы. На Сталина, похоже, эта угроза не подействовала[188].

6 марта Володичева записала в «Дневнике»: «Письмо Владимиру Ильичу еще не передано, т. к. он заболел». Это была последняя фраза «Дневника дежурных секретарей Ленина» (расшифрованная Володичевой в 1956 году).

«Нельзя сказать, знал ли Ленин об ответе Сталина, с точной достоверностью. Да, впоследствии, когда мы были на даче, когда ему стало лучше, это было возможно. Но возможно, а не точно!» — так завершила Володичева свой рассказ о последней схватке[189].

Узнал ли после 6 марта бессильный Ленин об ответной записке Сталина, продиктованной или сказанной Володичевой и одобренной Каменевым, — не столь уж важно. В ночь на 10 марта 1923 года в Горках что-то происходит, у Ленина случается очередное ухудшение здоровья, и он теряет речь. Это то, что нам официально сообщается о здоровье Ленина. Через неделю Сталин, со ссылкой на Крупскую, представил в Политбюро извилисто составленное предложение отравить Ленина:

В субботу, 17/III т. Ульянова (Н. К.) сообщила мне в порядке архиконспиративном «просьбу Вл[адимира] Ильича Сталину» о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязанность достать и передать Вл[адимиру] Ильичу порцию цианистого калия. В беседе со мною Н[адежда] К[онстантиновна] говорила, между прочим, что «В[ладимир] Ильич переживает неимоверные страдания», что «дальше жить так немыслимо», упорно настаивала «не отказывать Ильичу в его просьбе». Ввиду особой настойчивости Н[адежды] К[онстантиновны] и ввиду того, что В[ладимир] Ильич требовал моего согласия […] я не счел возможным ответить отказом, заявив: «прошу В[ладимира] Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без колебаний исполню его требование». Вл[адимир] Ильич действительно успокоился. Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В[ладимира] Ильича и [я] вынужден отказаться от этой миссии, как бы она ни была гуманна и необходима, о том и довожу до сведения членов П[олит]бюро ЦК[190].

Это первое и единственное указание на то, что к общему хору доброжелателей, предлагавших отравить Ленина, оказывается, присоединилась еще и Крупская. Но узнаем мы об этом почему-то из уст Сталина (а не из письма Крупской, что было бы логичнее, так как все-таки речь шла об умерщвлении ее супруга).

17 апреля, уже без Ленина, открылся XІІ съезд партии. «Владимир Ильич не мог знать и не знает ни порядка дня нашего съезда, ни резолюций, подготовленных ЦК», — сообщил делегатам Каменев.

За день до открытия съезда Фотиева официально передала в его президиум (состоящий из членов Политбюро) текст статьи Ленина «К вопросу о национальностях или об “автономизации”». Поскольку эта работа Ленина уже ходила по рукам в верхах партии (ее размножала грузинская делегация), решено было зачитать ее по секциям без права цитирования. Зиновьев и Каменев выступили против статьи Ленина и поддержали Сталина. Все остальные поступили так же. Грузинские «уклонисты» — Махарадзе, Мдивани и другие — были осуждены, причем их обвинителем выступил оскорбивший их ранее Орджоникидзе. Бухарин призвал голосовать за «превосходные тезисы ЦК и т. Сталина»[191].

Победитель был в этот день снисходительным: «Да будет мне разрешено сказать несколько слов по этому надоевшему всем вопросу…».

22 апреля 1923 года, в день рождения Ленина, Сталин преподнес ему подарок: наградил Демьяна Бедного орденом Красного Знамени — за его роль в гражданской войне. И так как это награждение, в то время беспрецедентное само по себе, поскольку наградили поэта-агитатора не в день Красной армии — 23 февраля, и даже не в год окончания гражданской войны, а позже, то в отношении человека никогда не воевавшего приходится предположить, что мстительный иезуит Сталин имел в виду совсем другую гражданскую войну и совсем другую победу — победу в гражданской войне внутри большевистской партии над Лениным.

В период с 7 марта 1923 по 21 января 1924 года как политический деятель Ленин уже не функционировал, а задача Крупской и Ульяновой состояла лишь в том, чтобы предотвратить убийство арестованного в Горках Ленина и продлить сколь возможно его жизнь. Крупская в те месяцы очень осторожничала. Только после смерти Ленина, 29 января 1924 года, она отважилась написать записку Троцкому, которая, по существу, оказалась прощальной:

Дорогой Лев Давыдович, […] то отношение, которое сложилось у В. И. к Вам тогда, когда Вы приехали к нам в Лондон из Сибири, не изменилось у него до самой смерти. Я желаю Вам, Лев Давыдович, сил и здоровья и крепко обнимаю[192].

После смерти Ленина Крупская опасалась и за свою жизнь. Кроме этого, она могла предположить, что теперь наступила очередь Троцкого, чьи позиции в абсолютно мафиозной по нравам партии большевиков гарантировались исключительно личной унией между Троцким и Лениным,