Образы рассказа, в том числе и те, которые были названы выше, возникают одновременно в двух планах: повседневно-бытовом и символическом. В последнем случае они указывают страннику на запредельный мир и отмечают этапы пути героя. Помимо литургических цветов (фиолетовый, пурпурный, голубой), дороги, собак, цикад, маленького горбуна, ветра (безветрия) фантасмагория предлагает пустыри, сирень, танцора, цирковую арену и главное – сельское кладбище. Из обстоятельно развернутых символов – можжевеловый куст, который герой-странник замечает, к которому он спешит, чтобы укрыться от зноя и который обманывает его надежды. Можжевеловый куст – очевидная отсылка к одноименному стихотворению Николая Заболоцкого, поэта, высоко ценимого Елизаровым. У Заболоцкого можжевеловый куст, колючий, ранящий, ассоциируется с утраченной возлюбленной; у Елизарова, сохраняющего этот смысл, он не спасает от зноя. Однако герой-странник не осознает, что зной, заряжающий его теплом, – благо, в то время как прежняя любовь – очевидное зло.

На протяжении пути елизаровскому страннику попадаются не только предметы-знаки, но и персонажи, символически помогающие ему в пути и указывающие верную дорогу. В самом начале рассказа это два челнока, которые дают ему советы, куда ехать. В финале – некая Анна, держащая на руках маленькую девочку. Сцена ее появления так же многозначна, как и всякий эпизод рассказа “Зной”. Странник видит молодую женщину с ребенком и идущую за ней старуху, которая просит женщину дать ей подержать ребенка. Старуха пристает к женщине и канючит:

Старуха в нарядной погребальной одежде – посланница мира мертвых, тянущаяся к молодой силе, как вампир к живой крови. Женщина оберегает жизнь. Она не допускает старуху-смерть к девочке, а героя-странника радушно привечает и дает ему совет не идти по кладбищенской дороге смерти. Ему следует двигаться не к смерти, а к новой жизни.

Эпизод странноприимства, то есть гостеприимной встречи странника, обставлен Елизаровым несколько неожиданно и неканонически. На диком пляже его герой, утомленный зноем и жаждой, находит палатку с водой и съестными припасами. Но людей в палатке нет, и она так и будет пустовать до конца рассказа. Странноприимство без участия людей… Видимо, люди с их страстями и соблазнами не вполне достойны и надежны, поэтому странника принимает сам Замысел сущего. В этой точке его путь заканчивается преображением, отрешением от человеческого и принятием всех форм жизни.

Но гораздо более важным неожиданно оказывается другое. Последние размышления героя открывают нам металитературный уровень рассказа, дополняющий первые два: бытовой и символический. Зной, как мы узнаем, заряжает елизаровского странника мощным творческим импульсом, силой внечеловеческого пламени. Избавляясь во время пути от всего человеческого, он освобождается от ложного поэтического чувства, расслабленного, декадентского, насквозь нарциссического.

В самом начале пути он – декадентский поэт и сочиняет подражательные символистские стихи. Вступив на крымскую землю, он продолжает время от времени их писать, но всякий раз с меньшей охотой. В конце пути он окончательно отказывается сочинять что-либо подобное:

Крымская пустыня дарит ему важные образы: фамилию “Бахатов”, силача горбуна, ногти. Все они, как мы знаем, появятся в первом зрелом произведении Елизарова-автора – повести “Ногти”. Странничество, наполненное зноем, парадоксальным образом оказывается путешествием эстетическим. Иоанн Лествичник предостерегает отправляющегося в путь: “Ощутивши пламень, беги, ибо не знаешь, когда он угаснет и оставит тебя во тьме” (Слово 3:4). Елизаровский странник, пройдя испытания, поддается этому соблазну, да и бежать от крымского зноя ему некуда. Пламя заряжает его нечеловеческим теплом, но с этого момента ему предстоит остывать, и каждый сочиненный текст будет добавлять холод в его согретую зноем душу, пока она окончательно не остынет:

Неизменная реакция читателей на книги Романа Сенчина – шок. Эти книги в самом деле шокируют, заставляют вздрагивать и ужасают сильнее, чем готические кошмары записных литературных мистиков. Сразу хочется отвлечься, почитать-посмотреть что-нибудь другое, слезливо-драматическое, лишь бы забыть сенчинский ужас. Но чем больше проходит времени, тем яснее понимаешь, что забыть не получится.

Первое впечатление всегда правдиво; его трудно поправить даже самыми искусными рассуждениями, и наше дело не заглушить его, а разобраться, откуда оно возникает, почему тексты Сенчина так тревожат читателей. Видимо, потому, что автор предъявляет нам не беллетристические сюжетные ухищрения, а физиологию жизни, рутинную каждодневность, взрываемую сценами жестокости. Зло в его текстах не готическое. Оно не приходит извне с вурдалаками и гоблинами; в случае Сенчина оно, как правило, абсолютно бытовое, приближенное к нам; оно словно растворено в повседневности? И еще проблема в том, что зло, как скоро выясняется, не просто существует в жизни – оно организует эту жизнь, методично ее собирает, а затем разрушает.

Есть еще один момент, возможно, объясняющий, почему у Сенчина все так страшно. Он обладает поразительной способностью усиливать ужас, усугублять ощущение Ада. Тут вроде бы нет ничего удивительного – так делают многие. Но “многие” показывают Ад дозированно, не бросая нас с самого начала на дно. Ад открывается постепенно: сперва первый круг, потом – второй, похуже, после – третий, четвертый, ну и т. д. Читая Романа Сенчина, невольно ловишь себя на мысли, что дно сразу же достигнуто, вот оно – и пора выбираться, потому что хуже быть уже не может, что человеческая реальность в этом смысле полностью исчерпана. Но тут выясняется, что все только начинается. Рассказ “Косьба”, о котором я буду подробно говорить, яркий тому пример. Муж главной героини сидит в тюрьме за перевозку наркотиков, подруга и ее маленькая дочь убиты любовником, сам любовник арестован, а ей вот-вот предъявят обвинение в соучастии и, вероятнее всего, посадят. Но героиня понимает: “дальше будет еще хуже”. Неужели может быть “еще хуже”? Оказывается, может. Видимо, Ад, вопреки свидетельству Данте, безразмерен, и, видимо, это вовсе не Ад, а Хаос, первопричина всего сущего. Но, так или иначе, рассказчик с отрешенным спокойствием наблюдателя живописует то, что нормальному человеку выдержать не под силу.