Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это не могло длиться бесконечно. В любом человеческом сообществе имеются лица, озабоченные тем, чтобы поведение одиночек не отличалось от поведения массы. В учреждении Егошина таких людей, по обыкновению, было трое (могущество тринитарного мышления!), и они пригласили к себе старшего редактора отдела поэзии, чтобы узнать, почему он не уважает сельский труд.
Егошин пояснил, что считает труд земледельца – высшей формой человеческой деятельности; Лев Толстой, по его мнению, пахал вовсе не из сухих этических соображений, а из любви к этой потной работе.
– Так почему же вы?.. – сказал вальяжный человек, сидевший посредине. (Церковники до сих пор спорят, кто в центре Святой Троицы – Бог-сын или Бог-отец.) Кажется, то был новый директор, Егошин видел его впервые.
– Рука… вот…
– А как же другие?.. И рука, и нога… похуже, чем у вас, – произносит истомленный, с горячечным блеском глаз, беспрерывно курящий человек.
– Значит, они не чувствуют того, что чувствую я.
– Что же вы такое особенное чувствуете? – спросила задыхающаяся под собственным жиром женщина.
– «Особенного» – ничего. Все это – азы… Любой труд почтенен, пока он доброволен, соответствует социальной принадлежности, родовой преемственности, личным наклонностям человека. И всякий труд унизителен, когда подневолен. В годину смертельных испытаний каждый гражданин обязан быть – на любом посту, в мирной жизни он имеет право выбора. Я поступил к вам редактором отдела поэзии, а не пахарем, не полольщиком турнепса, не сборщиком картофеля и не сортировщиком гнилой капусты.
– А как же все?..
– Вот об этом стоило бы серьезно подумать, – сказал Егошин, поправив очки со сломанной дужкой, – и не на таком уровне… Я никому не навязываю своей точки зрения. Подобные вопросы каждый решает сам для себя. И разум и совесть подсказывают мне, что эта практика – экономический и этический нонсенс.
– Это что еще такое? – грозно спросила дородная женщина. Егошину казалось, что он видел ее за стойкой редакционного буфета, но сейчас она представляла что-то высшее.
– Нонсенс – это абсурд, ну, чепуха, бессмыслица, – пояснил вальяжный человек. – При чем только тут этика? – обратился он к Егошину.
– Ага! Вы не спрашиваете, при чем тут экономика. Значит, вам понятно, во что обходится государству картошка, которую неумело, с огромными потерями убирают люди, получающие от полутораста до пятисот рублей в месяц. Обратимся к этике. Я не верю в Ромео, спешащего на свидание к Джульетте после прополки турнепса, в Джульетту, едва отмывшуюся после овощной базы, не представляю, чтобы виттенбергский студент Гамлет мог закрутить свою великую карусель, перебрав вместе с Горацио тонну гнилой капусты. В лучшем случае на это годятся Розенкранц и Гильденштерн. Я не вижу на овощной базе юных Герцена и Огарева.
Троица с брезгливым удивлением смотрела на разговорившегося молчуна, мозгляка-очкарика, вечного редактора, засохшего на ста шестидесяти, человека, не растущего, никогда не бывавшего за рубежом, лишенного малейших привилегий, заслуженных преимуществ и позволяющего себе поучать их.
– Ну, а себя вы кем видите, – насмешливо произнес вальяжный человек, – Ромео, Гамлетом, Горацио или?..
– Отелло. И мне не задушить Дездемоны после окучивания брюквы, если только ее окучивают.
– Вы сообщили о своих взглядах товарищам по работе? – спросил жадно куривший человек.
– У меня здесь нет товарищей, только сослуживцы.
– Хороши же вы!.. – вмешалась тучная женщина. – Столько лет в коллективе –