«А мы с тобой тут одни», – усмехнулся он и погладил крышку гроба.

Александр не помнил, кто держал прощальную речь, как будто ему отключили слух и даже зрение. Не помнил, кто стоял рядом.

В последнюю минуту перед прощанием – окончательным прощанием – он почему-то посмотрел на небо. Оно было свинцово-серым, набрякшим и сердитым. Где-то дурным голосом прокричала ворона. Он сморщился, словно от сильной физической боли, сгорбился и в последний раз посмотрел на Зою – ее лицо было совершенно чужим. Отстраненным. Равнодушным к этому оставленному миру. И что утешало – очень спокойным…

* * *

В квартире было шумно, влажно и душно. Пахло подгоревшими блинами, какими-то маринадами и почему-то лавровым листом.

Стол был накрыт – на парадной белой скатерти стояли приборы, едва умещаясь между плотно поставленными салатниками, селедочницами и блюдами с прочей закуской. Выглядело все это как-то слишком нарядно, что ли? Как будто собрались что-то отпраздновать. Александр поморщился и вышел из комнаты.

Невыносимо было смотреть, как эти почти чужие женщины хозяйничают в Зоином пространстве, ставят ее тарелки и рюмки, суетятся в ее фартуке.

Женщины, отвечающие за стол, молча проводили его испуганным взглядом. У себя он рассердился на самого себя: «Какая чушь! Вместо того чтобы сказать им спасибо… Они же старались!»

Он взял себя в руки.

Все уже сидели за столом, была налита первая рюмка.

На комоде стояла Зоина фотография – ей было двадцать пять лет, и она была так хороша и так молода! Рядом стояла стопка с куском черного хлеба. Все как положено, все правильно. Живым – жить.

После трех рюмок Александр вдруг почувствовал такую колоссальную усталость, что, извинившись, вышел из комнаты и еле дополз до кровати.

Перед тем как провалиться в сон, подумал: «А что будет завтра? Как я буду жить? Все будет. Жизнь будет. Я буду. Только не будет ее. И к этому еще надо будет привыкнуть. Если к такому вообще можно привыкнуть».

Раздавалось легкое бряцанье ножей и вилок, звон стаканов и шум воды – видимо, женщины прибирались после поминок.

Больше он ничего не услышал – уснул.

* * *

Жизнь стала брать свое, как ни крути, как ни сопротивляйся. Как ни желай и ни отвергай это.

Уже спустя три дня он пропылесосил квартиру, вымыл окно на кухне и пошел в магазин.

Как-то разом исчезли те дела, к которым он привык за последнее время – аптека, поликлиника, суп, компот, смена постельного белья. Покормить, поменять, причесать. Вылить судно, сменить памперс.

Он ходил по квартире, ища себе занятие. Не читалось и не спалось. Телевизор раздражал. Радио тоже. Звуки бесили, равно как и тишина. Казалось, что все всё делают против него. Словно хотят извести.

А может, и к лучшему?

Илья, конечно, обиделся. «Как так, похоронили маму без меня?» Но смирился. Воля матери. И тут же стал звать отца к себе:

– Как ты теперь один? Время работает против тебя. Здесь мы, здесь внуки. Я знаю, что ты всегда этого хотел! Это мама не хотела. И нечего обсуждать – надо действовать. Сделай это ради меня, я прошу тебя! В конце концов, мы давно должны были быть вместе. И возможно бы, с мамой тогда все бы было не так!

Александр перебил сына:

– Ты же прекрасно знаешь, что это не так! Ты же сам узнавал. Ты хочешь кого-нибудь обвинить? Себя? Меня?

Сын смутился и попросил прощения.

Но эта мысль все же угнездилась у Александра в голове – а если бы? Если бы они были там? Если бы вовремя спохватились, заметили?

Сначала сопротивлялся. А потом стало жалко сына – понял, как тот страдает оттого, что не смогли спасти его мать. Теперь остался только он, отец. Ну и надо, чтобы было все под контролем. Это понятно.

И он согласился. Слышал, как обрадовался Илья, как облегченно выдохнул, как крикнул жене:

– Пенка! Все отлично! Отец согласился!

Стали обсуждать детали. А проблем было много!

Попросил сына только об одном: не продавать квартиру и дачу. Пока не продавать.

– Готовишь пути к отступлению? – усмехнулся Илья.

– Нет, – спокойно ответил он. – Просто не могу пока это сделать. Там слишком много маминого. Дай мне время, пожалуйста! Может быть, потом.

Билет был куплен, чемодан почти собран. До вылета оставалось три дня.

И тогда Александр решил: «Вряд ли я вернусь в этот город. Значит, нужно попрощаться со всем и со всеми – вот так».

Начал с «Динамо». Зашел во двор, сел на скамейку. Посмотрел на их прежние окна. Сейчас, разумеется, там было все по-другому – новые стеклопакеты, приметы времени, а он помнил старые рамы, скрипучие, рассохшиеся, неплотно закрывающиеся – мать всегда с ними мучилась. А эти новые, похожие на пустые глазницы, нелепые в своей белой назойливости… Нет, конечно, удобные, что там говорить. Хранящие тепло и гасящие уличный шум. Но они смотрелись как заплатки на солидном и темном фоне кирпичных стен дома – монументального, сильного, крепкого, уверенного, что он не временник, стоит здесь на века. На новых окнах были плотные темные шторы. Мать не любила закрывать окна такими – занавески у них были легкими, светлыми: «Нам не от кого закрываться. И еще – так больше света».

Да и двор изменился – не было двух старых и мощных лип, между которыми летом вывешивали качели. Извели. Не было круглой клумбы с флоксами – их высаживала вредная тетка Дуся, известный садовод. Не было дворника Федьки – горького пьяницы и страшного скандалиста. И при этом отчаянного поборника чистоты. Не было шумной ватаги ребят – кое-как одетых, вечно расхристанных, сопливых и шумных. Не было тихих девочек в школьных платьишках и пышных бантах, бросающих тяжелую жестяную биту, набитую песком, на разлинованный мелом асфальт – бита тяжело падала и глухо гремела. Не было мамочек с тяжелыми, глубокими и низкими колясками.

Никого не было – пустота. Зато стояло полно машин, плотно притертых друг к другу.

И дверь подъезда была другой – металлической, серьезной, с кучей блестящих кнопок – взамен прежней, старой, тяжелой, деревянной, темно-коричневой, в меловых разводах.

Не было старух – вечных сплетниц, «ока» двора, его верных стражей.

Не было. Не было ничего из той его жизни, из прошлого.

Александр встал, поднял воротник куртки – набежал довольно холодный ветер – и пошел прочь. С двором он попрощался.

Быстро дошел до школы, где когда-то учился. Ее давно не было – здесь была теперь редакция глянцевого журнала. Да и здание – прежде коричнево-бордовое, темное, с белыми наличниками, суровое, но при этом нарядное, исчезло. Теперь оно было обшито какими то новыми, незнакомыми ему материалами, и казалось, что оно из серого кирпича. Крыша была темно-зеленой. У двери стоял охранник, посмотревший на него с подозрением.