– Эта тварь нас не выпустит.

– Какая тварь? – развернулся к сестре Рауль.

– Та, которая сталкивает нас лбами, чтобы нажраться дурной энергии, та, которая разъедает дом, – кивнула она на трещину. – Та, которая присосалась к тебе и пирует твоей кровью. Плохо! Теперь дом нас не выпустит. Нет выхода, понимаете? Мы обречены, и в первую очередь – ты.

– Нет, – честно ответил Рауль. – Не понимаю.

А Давид, сверкнув глазищами на девушку, ожидаемо вспылил:

– Лаура Оренсе Морено! Замолчи, иначе я за себя не отвечаю! От тебя тут одни неприятности! Если под тварью ты имела себя…

– Давид! – резко оборвал его Рауль. – Оскорблениями ты ничего не добьешься.

– Оставь его, – махнула рукой, отворачиваясь, Лаура. И мне показалось, что в ее глазах блеснули слезы. – Пойду выпью кофе.

– Иди, и не маячь тут! И так тошно, – пробормотал себе под нос Давид. Не знаю, услышала его Лаура или нет, – в этот момент она уже скрылась на кухне. Я взяла свою чашку и отправилась следом за девушкой.

Она стояла возле стола, повернувшись к двери спиной и опираясь ладонями о столешницу.

– Сделать тебе кофе? – заботливо предложила я. Девушка неопределенно покачала головой – то ли «нет», то ли «да». Затем решительно вытерла ладонью глаза и повернулась ко мне.

– Лаура, у него ночь вышла сложной, – попробовала я и утешить ее, и оправдать грубость Давида.

– Оставь, Анна, – поморщилась она. – Давид такой, какой есть. Меня не выносит с детства, что я могу сделать? Также ненавидеть его, как и он меня. Все.

– Что ты сказала по поводу твари? – сменила я тему. – Расскажи, что тебе известно. И откуда. Обещаю, что поверю тебе.

Лаура вздохнула, глядя в сторону, а потом, подняв на меня глаза, начала:

– Я…

Но договорить ей не дал поток ругательств, которыми разразился Давид.

– Что случилось? – вылетели мы с кухни.

Давид стоял на коленях перед входной дверью, в одной руке он держал нож с отломанным кончиком, а кулаком другой бил по замку.

– Зараза! Сломался!

– Я же сказала, что зло нас не выпустит, – прошептала тихо Лаура, но вслух съехидничала: – Что еще можно ожидать от страшилища, который только и может, что жалить языком. Носит дурацкие пижамы, делающие похожим его на перекормленного пингвина, и живет с уб…

– Замолчи! – отшвыривая нож, вскочил на ноги Давид. Не успели мы с Раулем и глазом моргнуть, как он поднял ручищу – то ли собираясь ударить Лауру, то ли закрыть ей ладонью рот. Я испуганно вскрикнула, Рауль метнулся к Давиду, стремясь перехватить его руку. Но Давид вдруг опустил ладонь с растопыренными пальцами на затылок девушки и, рывком притянув ее к себе, впился ртом в ее губы.

Мы так и замерли на полпути и, растерявшись, не сразу сообразили, что лучше тихо уйти и оставить «разбираться» Лауру и Давида наедине.

Нетерпеливо, так, будто в несколько мгновений пытаясь втиснуть желания всей жизни, совершенно не обращая внимания на нас, с алчностью похитителя сокровищ, Давид хватал, тискал, сгребал, гладил затылок Лауры, ее волосы, лицо, тело. Терзал, как умирающее от голода животное – жертву. Сжимал в объятиях с такой силой, что чудом не ломал ей кости. Целовал с жаждой перешедшего пустыню путника. Цеплялся за нее, как потерпевший кораблекрушение – за обломок доски.

Рауль тихонько присвистнул и выразительно посмотрел на меня: «Ну, что я говорил?..» А затем, увидев, что Лаура высвободила руки, чтобы обнять Давида, дернул меня за рукав и кивнул головой в сторону лестницы. «Пойдем», – без слов произнес он. «Да, ты прав», – ответила я ему взглядом.

– Лаура… – донесся до нас еле различимый шепот Давида.

И тишину вдруг взорвала звонкая пощечина. Перекошенное незнакомое лицо, сжатые в кулак пальцы поднятой руки и ненависть, полыхающая в глазах – такой мы увидели, испуганно оглянувшись, Лауру.

– Не вышло хэппи-энда… – с горечью выдохнул Рауль, в бессилии разводя руками.

* * *

В моем первом поцелуе нет нежности молочного суфле и девственной неумелости. В нем нет сладости грез, робкой пылкости, легкости едва уловимых прикосновений, как от падающих на губы лепестков. Он совсем не похож на первый поцелуй из моих фантазий.

В нем – соль непролитых слез. И горечь невысказанных слов. В нем – прямота первобытных инстинктов. И боль истерзанного сердца. В нем – жар лесных пожаров. И пепел сожженных надежд. В нем – вспышки коротких радостей. И темнота одиноких ночей. Огонь страсти и лед чужого безразличия. Безумие, ослепление, отчаяние, решимость, страх и ликование. Поцелуй не ангела, а дьявола.

И нет перелива колокольчиков, в ушах – рев стихии. Нет учащенного стука сердца, – оно взорвалось от эмоций. Нет стыда невинной девы, а есть порочность падшей женщины. Все мое существо превратилось в одно желание – идти за ним, лететь за ним, бежать за ним. Хоть в воду, хоть в огонь, хоть в небо, хоть в могилу.

С ним все мои молитвы упростились до одной: храни его, боже… Рай там, где есть он, все остальное – ад.

Но только я собралась в ладонях протянуть ему расцветший в моей душе цветок, как с его губ сорвалось чужое имя.

Не Мария…

И я вложила в удар всю силу моего горя.

* * *

Впервые мы завтракали не вместе, за общим столом, а по отдельности – по мере того, как кто-то просыпался и спускался на кухню. Даже стол не стали накрывать. Может быть, потому, что наш шеф-повар Давид, спалив до угольного цвета пару тостов, обреченно махнул рукой и ушел, а может, потому что напряжение, возникшее в нашей компании, за ночь не развеялось, а, наоборот, зависло над нами плотным куполом. Ни у кого не было аппетита, в основном обходились растворимым кофе, выпивая его на ходу, прямо на кухне. Единственной парой в отличном настроении были Чави с Сарой. Как будто ничего не произошло! Похоже, после темпераментной ссоры последовало не менее горячее примирение. Скорее всего так и было, судя по блестевшим глазам Сары и геройскому виду, с каким расхаживал, потряхивая дредами, Чави.

– Не дом, а зоопарк какой-то, – проворчал он, принимая из рук Сары чашку с какао. – Проснулись с пауками в постели, можете представить?

Но его реплика осталась без внимания. Только заглянувшая в этот момент на кухню Моника воскликнула:

– Ой, а у нас все зеркало трещинами пошло…

Но и на эту новость никто не обратил внимания. Всеми будто овладела великая апатия. Даже о том, что нужно уезжать из дома, не заговаривали.

В столовую спустилась Нурия. Поздоровавшись сухо со всеми, она приготовила две чашки ромашкового чая и ушла в спальню. Глаза ее были сухими, но покрасневшими и опухшими. Наверное, остаток ночи она провела в слезах.

Рауль с Серхио изучали окно в комнате с пианино – оно им показалось самым широким в доме. И теперь пробовали выломать решетку. Я же, не зная, чем себя занять, просмотрела все рекламные буклеты (но среди них так и не оказалось ни одного, дающего хоть какую-то информацию о доме) и решила спуститься в подвал.