Амбросий собрал почти всю британскую армию, сделав ставку на одну эту великую битву, поскольку Амбросий, как и Хенгест, знал, что значит быть игроком. Если их разобьют, это будет конец всему. «Я не могу позволить себе роскошь проиграть битву, — сказал Амбросий много лет назад, — у меня ничего нет в запасе, что могло бы обратить поражение в победу». Тогда это была узда, теперь это стало шпорой. Какая странная перемена, подумал Аквила, прислушиваясь к смешанному гулу лагеря у себя за спиной. Пять лет назад дух британского войска был ослаблен долгим ожиданием. И сейчас, казалось, он должен был бы упасть еще ниже, но этого не случилось. Возможно, его поддерживало какое-то отчаяние, сознание того, что на этот раз перемирия по обоюдному согласию не будет, и это придавало людям мужество. Аквила сразу почувствовал эту перемену в настроении, когда в полдень въехал в лагерь со своими конниками, почувствовал, как что-то непонятное, словно суховей, охватывает войско. Как непостижимы поступки людей, но еще более непостижимо поведение всего войска, не похожее на поведение отдельных людей, из которых оно состоит!

Аквила повернулся и продолжил свой путь. Лагерь гудел, словно барабан, в который кто-то негромко бьет. Сновали люди, цокали копытами лошади, слышался звон молота по походной наковальне — это кузнецы изо всех сил старались в последний момент исправить конскую сбрую; прямо из повозок мастера-оружейника раздавали только что изготовленные стрелы, и дым от костров, на которых варили пищу, шел во все стороны и волнами ложился на быстро темнеющую вершину холма, стремясь опередить поднимающийся ветер.

У ближайшей к Аквиле коновязи горел костер, вокруг которого собралась часть его конников, и тут же неожиданно он увидел Флавиана, в нерешительности стоящего на краю освещенного круга.

На Флавиане была поношенная кожаная туника, слишком широкая в плечах, и, должно быть, он уже побывал в повозке у оружейников, так как длинный меч в простых ножнах из волчьей шкуры висел у него на боку. Ветер косо сдувал на середину лба, как лошадиная челка, его темные легкие, будто перышки, волосы. Шрам пятилетней давности белел освещенный светом костра. Как ни удивительно, Аквиле, который застыл на месте при виде сына, он показался совсем взрослым.

— Флавиан! Как понять твое появление здесь?

— Я хочу принять участие в битве против саксов, — ответил Флавиан, сделав шаг в направлении костра. Он был почти такого же роста, как отец, серьезный мальчик со спокойным взглядом. — В Венте говорят, нужны люди, все мужчины, кто может носить меч.

— Мужчины — да, — сказал Аквила.

— Ты же всегда говорил, что я получу щит, когда мне исполнится пятнадцать лет.

— Ты плохо считал. Тебе еще нет пятнадцати.

— Будет через месяц, — не сдавался Флавиан.

Наступила короткая пауза, затем Аквила сказал тихо, не желая унижать мальчика перед людьми, что стояли неподалеку и могли услышать их разговор:

— Надеюсь, ты не уехал тайком, не сказав матери.

Флавиан покачал головой:

— Нет, отец, мать сама меня прислала.

Снова наступило молчание. Они поглядели друг на друга сквозь дым раздуваемого ветром костра, сквозь барьер, который всегда стоял между ними. Они так никогда и не вернулись к тому, что затеплилось в солнечном дворике пять лет назад. Тогда прошло целое лето, прежде чем Аквила вновь приехал в Венту, и время было упущено. Увидев сейчас мальчика, Аквила подумал, что сын приехал к нему по собственному почину, но, оказывается, его прислала Нэсс.

— Ну хорошо, — сказал он, хотя голос его не смягчился. — Я беру тебя к себе. Ты приехал на Белоногом?

— Да, отец, но…

— Где ты его привязал?

— В том ряду, где Сокол, я только на время, я…

Аквила удивленно поднял брови:

— На время?

— Да. Потому что… — Флавиан колебался, и отец видел, как он сглотнул слюну. — Отец… когда я сюда приехал, мне сказали, что ты на Совете у Амбросия, и я должен был где-нибудь привязать Белоногого до того, как увижусь с тобой и попрошу разрешения. Отец, я хочу свой меч отнести Арту и попроситься к нему в отряд.

Аквилу передернуло, оттого что его подчиненные, стоящие у костра, смотрят на них и слушают их разговор.

— По крайней мере на этот раз ты счел нужным попросить у меня разрешения, — сказал он сухо. — И полагаю, я должен этим удовлетвориться.

— Значит, я могу пойти к Арту? — обрадовался Флавиан, готовый ринуться на поиски своего кумира.

— Нет, боюсь, что нет.

— Но, отец…

— Я сказал, нет.

В первое мгновение Аквиле показалось, что сейчас Флавиан начнет горячо протестовать, но тот сдержался и только спросил таким же, как у отца, спокойным голосом:

— Почему, отец?

Аквила не сразу ответил. Он позволил своему сыну, этому рослому и почти незнакомому подростку, участвовать в битве гораздо раньше, чем намеревался прежде, так по крайней мере пусть тот держится поближе к отцу. Это была не ревность, просто уверенность, что при нем сын будет в большей безопасности. Он знал, что особой логики в его мыслях нет, так как сакская стрела могла настигнуть мальчика в любом месте, но почему-то он чувствовал, что обязан так поступить ради Нэсс, которая прислала ему сына накануне сражения.

— Возможно, когда-нибудь потом я и объясню тебе, почему я так поступаю, — сказал он наконец. — Но сейчас, боюсь, тебе придется, не рассуждая, смириться с тем, что я запрещаю тебе идти со своим новым мечом к Арту. — Он ждал ответа, но, не дождавшись, резко спросил: — Понятно?

Флавиан смотрел прямо перед собой, на отца он так и не взглянул.

— Понятно, — сказал он.

— Вот и отлично. Лучше всего тебе пойти в отряд к Оуэну. Скажешь, я тебя прислал. Он там у нижнего костра.

Флавиан вытянулся перед ним и отсалютовал по-римски, как на его глазах салютовали старые солдаты, а затем, не вымолвив ни слова, повернулся и ушел. Аквила провожал его взглядом, пока тот не исчез в сумерках, и вдруг с болью подумал: сколько он всего хотел бы сказать Пескарику перед его первой битвой!

В темноте, еще до рассвета, на черном гребне дальнего холма неожиданно вспыхнула красная искра — сигнал, предупреждающий наблюдателей в британском лагере о том, что саксы зашевелились. Войска Амбросия, стряхнув с себя сон, тоже пришли в движение. Потом заполыхал неистовый рассвет — желтый, нестерпимо яркий, предвещающий грозу и бурю; ветер, усилившийся за ночь, носился по долине, словно на крыльях, а по небу с запада мчались громадные слоистые облака, обведенные огненной каймой. А в самых верхних, раскидистых ветвях боярышника, росшего на древних крепостных валах, пел дрозд-рябинник. Песня его, пронзительная, переливчатая, как само это утро, то умолкала, отнесенная куда-то в сторону ветром, то, чистая и ясная, доносилась до кавалерии, застывшей в ожидании внизу на склонах холмов.