в русской поэзии – человека, мною увиденного сквозь туманную пелену безвозвратного, да, наверное, только в памяти уцелевшего, невозможного нынче времени, мною встреченного когда-то, вдруг, случайно, в ночи столичной, или, может, провинциальной, или, может быть, вообще, всё бывало, Бог знает где, но – своего, из наших, мне-то ведомо, что – из плеяды. Утверждается. Продолжается. Не для слишком банальной, походя кем-то сделанной наспех, отписки, не для нужной зачем-то, видимо, по привычке, так для порядка, в канцелярских гросс-сбухах, галочки.

Перед кем, скажите по совести, нам отчитываться, сограждане? Перед Богом? От Бога – дар. Творчество же – для людей, обращается творчество – к людям.

Присмотрись, читатель теперешний, присмотрись к прохожему, к встречному, – он ли? Тот ли? К тебе ли шёл он – там, в ночи? Да, к тебе. Узнал ли ты его? И выходят книги в свет. И, в путь устремившись снова, непременно к тебе придут.

Ночь, ну а в ней – клич.

Клич, ну а в нём – ключ.

К тому, что в судьбах. В жизни. В каждом слове.

Лишь к яви рвётся речь из недр былого.

* * *

– Скажи мне честно, Володя, скажи мне открыто и прямо, скажи мне, как на духу, по-дружески, да и по-свойски, – ты сможешь когда-нибудь, ну, там, в том самом грядущем, которое, как ни крути, однажды всё же придёт, да, придёт, написать обо мне? – спросил меня как-то, давно, в семидесятых, Зверев.

Я ответил ему:

– Смогу.

И Зверев тогда улыбнулся, и глаза его влажными стали, и лицо его посветлело, и сказал он своё:

– Хорэ!

Да, хорэ. Сквозь время – хорэ.

Ночь. Луна в литом серебре.

Или солнце – и ясный день.

Из былого – сквозь строки – тень.

Или – взгляд. Или – зов. Сквозь боль.

Век таков. Такова юдоль.

Или – творчество: навсегда.

В небе хмуром – сквозь хмарь – звезда.

Зверев немного подумал и сказал мне:

– Знаешь, Володя, всё-таки я не один, такой вот, как есть. Особенный. Нас, между прочим, немало. Нас, художников наших. И есть среди них достойные, талантливые. И поэтому, если ты будешь писать когда-нибудь обо мне и обо всём, что было в трудное наше время, то пиши уж и о других. И о поэтах наших. И о прозаиках наших. А ещё и о людях разных, колоритных, из нашей среды. Потому что все мы, конечно же, это факт, единое целое. Как нас потом назовут? Небось, придумают что-нибудь, этакое выразительное, скорее всего, название. И все тогда согласятся с этим. А ты – пиши. Не обо мне одном. Обо всех нас. Поскольку мы – не какой-нибудь сброд. Мы – явление. И таких, как мы, я считаю, днём с огнём не найдёшь нигде – ни в Америке, ни в Париже. Мы – на родине у себя появились – и состоялись. И останемся здесь – навсегда, я считаю, в искусстве нашем. И в поэзии нашей, и в прозе. То есть, в том, что мы создаём – и ещё, даст Бог, создадим. В нашем – личном и общем – творчестве. Так – разумнее. Справедливее. Так я думаю. Ты понимаешь?

Я ответил:

– Да, понимаю. Постараюсь я написать и о других художниках. И не только о них, разумеется. Обо всей нашей славной братии.

Зверев сказал:

– Пиши. Я тебя – благословляю. И говорю: хорэ!

Мы стояли вдвоём со Зверевым в незнакомом каком-то дворе. Это было – припоминаю – поздней осенью, в ноябре.

Листья жухлые под ногами. Ветер, холод, ледок, снежок. Небеса, свинцовые, низкие. Окна – в ряд. Иногда – в кружок. Гул столичный. Предзимья веянье. Предвечерья печальный час.

Стены, вставшие за деревьями. Чувств и слов золотой запас. Разгоравшиеся поблизости неприкаянные огни.

Мы стояли вдвоём со Зверевым в мире этом – совсем одни.

– Куда же податься нам? – спросил задумчиво Зверев.

Я ответил:

– Куда-нибудь.

– А точнее?

– Надо подумать.

– Будем вместе думать?

– Давай.

– Думы, думы, вы так угрюмы!

– Ты опять говорить будешь в рифму?

– Захочу – и буду. А что?

– Говори, если очень хочется.

– Почему-то уже не хочется.

– Почему?

– Да откуда я знаю?

– Что ж, понятно.

– А мне, представь себе, непонятно.

– Бывает всякое.

– Вот и я говорю: бывает.

– Но куда мы пойдём?

– Вперёд!

И мы зашагали – вперёд.

Отправились – в никуда?

Нет, пожалуй. Туда, где вечер наступал, надвигался, всею темнотой своей, на столицу. Где огней становилось всё больше, а людей – всё меньше и меньше на окрестных всех тротуарах. Где машины с зажжёнными фарами проносились – всё мимо и мимо. Мимо нас, бредущих задумчиво сквозь вечерний предзимний мир. Мимо редких деревьев с последними, облететь не успевшими листьями. Шли и шли мы. Туда, где, может быть, примут нас, где удастся время скоротать, в уюте, в тепле. А потом? А потом – куда-нибудь дальше двинемся. Но куда? К новым, где-то вдали, пристанищам. Ну, допустим. И что – тогда? Новый путь. Скитания новые. Так уж вышло. Зачем роптать на судьбу? Времена – суровые. Даже слишком. Уж как пить дать. И поэтому – в путь. Ведь ангелы всё равно над нами поют. Шли вперёд мы, путники странные. И нашли в итоге – приют.

И там, в компании тесной вполне симпатичных с виду и, возможно, хороших людей, оживлённых, слегка взбудораженных внезапным нашим визитом к ним, старавшихся проявлять к нам внимание, даже, вроде бы, в меру всё же, гостеприимных, провели мы какое-то время. То ли час, то ли два, то ли три. Ну а может, и все четыре. Допускаю. Ведь мы в итоге засиделись там допоздна.

И опять повторились – обычные ритуалы. И вновь традицию посещений знакомых наших, и особенно вот таких, как сегодняшнее, внезапных, на авось, как уж выйдет, было бы где немного нам отдышаться, мы со Зверевым продолжали.

Я достал из портфеля буханку бородинского чёрного хлеба и бутылку сухого вина.

Зверев достал из-за пазухи апельсин, баранку и яблоко. И, помедлив, достал бутылку коньяка. И жёлтый лимон.

А хозяева заварили – от щедрот своих – чай «со слоном».

Говорили мы – но о чём же?

Как обычно – о том да о сём.

Выпивали. Коньяк быстро выпили. А потом принялись – за вино.

Как всегда, не хватило выпивки. И хозяева, чуть помявшись, из буфета достали заначку – вот уж радость – бутылку водки.

И пришлось мне – читать стихи. И, по просьбе хозяев,