ревности, смяла все эти лужи с башнями и судорожно схватила следующее:

№ 14

Да, нелегко, должно быть, разыграть Гайдна

в этом безумном городе в разнузданном

Средиземноморье. Собраться втроем и

зажечь над пюпитрами свечи, сесть и

заиграть с завидным спокойствием и

даже мужеством

«Трио соль минор», то есть сообразить на троих.

В безумном городе,

где «стрейнджеры в ночи»

расквасят морду

в кровь о кирпичи,

приплыл на уголочек

с фонарем

кудрявый ангелочек

с финка рем.

В порту была получка…

Гулял? Не плачь!

Спрошу при случае

Хау мач?

Ты видишь случку

Луны и мачт?

Мы машинисты, а мы фетишисты, мы с перегона, а мы с перепоя, прокурились, пропились, голоса потеряли, теперь и голоса не продашь за христианских демократов.

Между тем они собрались: Альберт Саксонский — виолончель, Билли Квант — скрипка и Давид Шустер — фортепиано, и начали играть. И их любимый Гайдн был сух и светел в своем настойчивом смирении.

Как чист, должно быть, был камень вдоль реки, все эти немецкие плиты, вылизанные дождями, как кость языком старательного пса, и подсушенные альпийским ветром, как чист, должно быть, был этот камень, когда по нему прошел Гайдн, стуча чистыми поношенными, но очень крепкими башмаками и медленно мелькая белыми шерстяными чулками.

А я работала

по молодежи,

на «беркли «ботала

всю ночь до дрожи.

Агент полиции,

служанка НАТО!

Дрожа в прострации

крыл хиппи матом.

Опять вы, факкеры,

вопите — Дэвис!

А в мире фыркают

микробы флюис!

Агента по миру

пустили босым,

от смеху померли

молокососы.

Искали стычки

Мари с Хуаном,

в носы затычки

с марихуаной…

Толкнул гидальго

Герреро в спину

торговца падалью,

и героином,

потом кусочники

на «Кадиллаке»

меня запсочили

в свои клоаки.

И, нагулявшись до посинения носа, он, Гайдн, входил в кондитерскую Сан-Суси, чтобы съесть солидный валик торта, запив его жарким глинтвейном, что пахнет корицей и ванилью.

Затем хозяйка, пышная Гертруда, в лиловой кофте прятавшая дыни и в черной юбке кремовую арку ворот немецкого сладчайшего Эдема, за ширмой покровительствовала Гайдну.

А вслед за тем помолодевший Гайдн просил свечу и прямо там за ширмой записывал остатками глинтвейна финал концерта в четырех частях.

И старческий здоровый желтый палец, так гармонично чувствуя природу, уже предвидел нынешнее трио в безумном пьяном горе-городке.

Альберт Саксонский, Билли Квант и Шустер Давид Михайлович играли с вдохновением, и с уважением выслушивали поочередные соло, и вновь самозабвенно выпиливали и выстукивали концовки печальных, но жизнеутверждающих кварт.

Все четверо были очень пристойны и специально для этого вечера одеты в рыжие от старости фраки и ортопедические ботинки. Никто из четверки не носил модной в то пятилетие растительности, за исключением Шустера с его ассирийской, пересыпанной нафталином бородой.

Мы говорим «четверо», потому что трио едва не перерастало в квартет, к свече просилась флейта, и временами незримый коллега, тоже вполне приличный и печальный, подсвистывал на флейте. По вольности переводчика вокруг мансарды бродил Вадим, да-да — Вадим Китоусов.

Они ни к кому не обращались своей музыкой, но втайне надеялись, что не звуки, а хотя бы энергия звуков проникнет сквозь бит и пьяный гогот обобранных матросов тралового флота в подземный полусортир-полубар под железным цветком МАГНОЛИЯ, и там одна из девок в лиловой кофте и черной юбке почувствует своими высохшими ноздрями запах Гайдна, глинтвейна с корицей и ванилью, и во дворе притона прополощет рот и примет аспирину.

И выйдет в слякоть, в тот водоворот, где пьяные испанцы. негры, греки, шестого флота дылды-недоноски, шахтеры, жертвы дикой «дольче виты», растратчики в последних кутежах — все носятся от столба к столбу, от автомата к автомату, торопясь влить в себя что-нибудь и конвульсивно сократиться… и каждый встречный гадок, но каждого можно умыть Гайдном и пожалеть.

О нет, она не будет их жалеть — хватит, нажалелись! — а жалости женской достойны лишь самые храбрые, те трое — Альберт Саксонский, Билли Квант и Шустер — и четвертый невидимый.

Для того-то они храбреют

с каждым тактом

с каждой квартой

с каждым вечером на чердаке

и наливаются отвагой.

как груши

дунайским соком,

вот уж третий век

для жалости.

Ищи мансарду нашу,

ведет тебя Вадим.

там трое варят кашу,

четвертый — Невидим.

Задами рестораций,

скользя по потрохам,

пройди стену акаций,

тебя не тронет хам.

А тронет грязный циник —

пером пощекочи

и в занавес глициний

скользни в ночи.

Откинь последний шустик

пахучих мнемосерд…

..В окне малютка Шустер

и крошечный Альберт,

миниатюрный Билли,

игрушечный рояль…

Ах, как мы вас любили!

И как вам нас не жаль?!

Так им хотелось, а на самом деле она давно уже спала на драном канапе, которое много-много лет назад ее дедушка. учитель сольфеджио из Тироля, изысканный и печальный бастард-туберкулезник, привез сюда, в субтропики, называя его семейной (у бастарда-то!) реликвией.

Она спала всем своим блаженным телом, блаженная лоснящаяся выдра, просвечивая гладкими ключицами сквозь лиловую сетчатую шаль и завернув бедра в черное и лоснящееся подобие бархата.

Может быть — пожалеем все-таки музыкантов — может быть, в этом глубоком сне ей казалось, что на краешек канапе присел ее прапрадедушка Гайдн и тихо гладит ее лицо своей большой губой, похожей на средневековый гриб-груздь из Шварцвальда.

Во всяком случае, она спала,

а Альберт Саксонский, Билли Квант и Дод Шустер заканчивали концерт

с редким мужеством.

с вдохновением,

с уважением и благоговением,

с высокой культурой, без всякого пижонства и лишь с самым легким привкусом ожесточения в последних тактах.

…………………………………………

Вадим Аполлинариевич Китоусов тем временем, не подозревая ничего особенного, то есть нехорошего, сидел за пультом установки «Выхухоль», курил и, изредка поглядывая на приборы, следил за хитрыми перестроениями мю-мезонов.

Загнанные силой человеческого гения во внутренний дворик «Выхухоли», мю-мезоны теперь хитрили,