Я оглянулся через плечо и поднял рубашку.

— Я не могу спокойно одеться? Думаю, ты успел все разглядеть, когда я был на болоте. Хотя, надеюсь, ты учел сжатие.

Он не сказал ничего, даже не фыркнул, так что я посмотрел на него. Он был серьезным, а лицо было хмурым.

— Что такое? — спросил я.

— Я не поеду с вами, — сказал он.

— Что?

Он вздохнул и закрыл дверь за собой, прижался к ней.

— Знаю, я обещал делать шоу с тобой и Перри, и Джимми рассчитывает на это. Но я не могу поехать. Я должен остаться здесь. Прости.

Я понимающе кивнул.

— Роза.

Он задумчиво пожевал губу.

— Ага. Ей уже немного лучше. Она может говорить и заботиться о себе. Она меня не помнит. И никого из нас. Она не знает, что она.

— Блин.

— Доктора сказали, что амнезия — побочный эффект, что я должен радоваться, что ей становится лучше. Декс, теперь у нее есть только я. Мэрис объявили мертвой. У нее нет семьи. Некому приглядеть за ней.

Я поправил рубашку и посмотрел ему в глаза.

— Максимус, делай, что должен. Мы с Перри сами разберемся. Мы будем в порядке.

Я поднял сумку, которую они принесли в больницу для меня, и прошел к двери. Я встал в футе от рыжеволосого верзилы во фланелевой рубашке и понял, что, может, вижу этого засранца в последний раз.

— Береги себя, приятель, — хрипло сказал я, протянув руку.

Он сжал мою ладонь достаточно сильно, чтобы сломать кости обычному человеку. Когда я подумал, что ему пора отпускать, он обнял меня и посмотрел свысока.

— Декс, я знаю, что не могу вас остановить. И я знаю, что не мне вас отговаривать. Я не хочу делать то, что Мэрис сделала со мной и Розой. Ты любишь ее, а она тебя, и, может, этого хватит, чтобы все выровнять. Позаботься о Перри, понял? И береги себя.

Черт. Мне нужно было уйти, пока я не начал плакать.

Я кивнул ему.

— Увидимся, Максимус.

Я покинул палату и прошел по коридору. Перри ждала меня.

— Детка, прошу, я кончаю, — стонал я, вонзаясь в нее, боясь замедлить темп.

Перри жадно поцеловала меня, ее пульс ощущался на губах, она прошептала:

— Так двигайся медленнее.

Я откинул голову и попытался совладать с собой.

— Я стараюсь, но если я кончу раньше, ты виновата.

— Какой романтик.

К черту романтику. Это было серьезное дело. Мои яйца были синими.

— Детка, я так давно не был в тебе.

— Пять дней, — сказала она. — И тебя еще беспокоит ребро, я знаю, — я заворчал и решил заткнуть ее, перевернув на живот, раздвинув ее ноги своими коленями.

— Хорошо, ты хочешь медленно, я понял, — проурчал я ей на ухо. Я потянул ее за волосы, ведь знал, что ей это нравилось, и притворился, что еду на ней, как ковбой. Моя дикая кобылица.

Я облизнул пальцы и водил ими по ее пояснице, попе, мимо ее влажности к клитору. И обратно. Медленно. Так медленно. Как она и просила.

Она напряглась от моего прикосновения. Я знал, что раздвигаю с ней границы, но зачем вообще границы, если их не двигать?

Я склонился к ней, чтобы она ощущала мой вес.

— Это достаточно медленно для тебя?

Она застонала, ее дыхание стало тяжелым и неглубоким. Ее попа двигалась в ритме под моими пальцами, и я шелковым прикосновением потер ее клитор. Если мне светило кончить сильно, то и она сделает это, еще и до меня.

Я так и продолжал, пока она не затрепетала под моими пальцами, пока не сделала то, что я любил больше всего: начала просить, чтобы я вошел в нее. Я отчасти послушался. И хотя набухшие яйца требовали разрядки, я увлажнил кончик о ее складки и гладил им там же, где до этого пальцами. Она застонала громче, раздвинула ноги шире. Идеально.

Я дал ей то, чего она хотела, в чем мы оба нуждались. Я вошел в нее, прижимаясь к ее спине, желая оставаться как можно ближе. Ощущения были неописуемыми.

— Ты меня чувствуешь? — прошептал я, медленно теряя контроль. Пять дней казались вечностью.

— Я чувствую тебя, — выдохнула она. — Всего тебя.

Я вонзался в нее, снова ускорившись, толкая себя и ее к грани. Так я любил ее. Так сильно. Я хотел, чтобы она ощущала мою любовь, каждый ее дюйм.

Мы кончили громко, сильно и быстро. Может, дело было в эндорфинах или в чем-то потустороннем, но спальня словно дрожала и мерцала, сияла, как виделось мне краем глаза. Может, мы создали бреши в ткани мира. Или просто создали что-то новое. Что-то чудесное.

Ох, она была чудесной. Это было невероятно.

Я перекатился на спину, прижимая ладонь к ее прекрасной попе.

— Я долго держался, — сказал я, переведя дыхание.

— Я заметила, — отозвалась она, еще задыхаясь. — Надеюсь, ночью ты будешь готов снова, ведь нам нужно многое наверстать. Твои порезы исцелились, и твое ребро явно уже не проблема.

Я издал смешок и улыбнулся.

— Дай мне пять минут, детка, и ты будешь молить меня остановиться.

Она захихикала, что было так мило, и прижалась ко мне.

— Я люблю тебя, — сказала она, скользя пальцем по моей переносице.

— Я тоже тебя люблю.

Сильнее, чем когда-либо.

* * *

И хотя мы только вернулись, мы с Перри быстро занялись делами. Все теперь было открыто, и мы наслаждались своими чувствами друг к другу (я точно, а она еще не выразила всю свою любовь). Но оставались и «обычные» жизни.

Дом Перри теперь был у меня, а мой — у нее. Мы знали, что скоро предстоит встреча с Джимми, и мы не знали, можно ли и дальше рассчитывать на работу с шоу. Но мы договорились, что каждый подумает о вариантах, чтобы пытаться и не сдаваться. Я предложил позаботиться о Перри, что бы ни случилось, но она все еще хотела зарабатывать сама, и я поддерживал ее выбор, даже если это была работа ведущей или в баре рядом с домом.

Она хотела разобраться с семьей. Она не могла вечно избегать их, и, хотя Новый Орлеан подкинул испытаний, я все еще видел, что она переживала из-за разорванной связи с семьей.

— Может, свозишь нас в Портлэнд на следующих выходных? — спросил я Перри. Мы лежали на диване, полуобнаженные, как было часто в последнее время, и снова смотрели «Башни Фолти». Жирный Кролик был на полу и презрительно смотрел на нас. Только из-за него я сейчас не получал минет — было странно делать это при собаке.

Перри напряглась, и я не знал, было ли это из-за того, что я полез в ее трусики. Она шлепнула меня по руке и мрачно посмотрела на меня.