Приехал префект, невысокий корсиканец с грубоватыми чертами лица. Префекта и его красивую седую жену приветствовали стоя.

Доктор Сен-Сир объявил перед ленчем короткий заплыв для всех желающих. Я переоделся в одной из спален наверху. Кровать была высокая, широкая, массивная. На полке стояло несколько старых книг, в том числе старое издание Le Cathédrale[16], потемневшее и тронутое сыростью настолько, насколько это случается только со старыми французскими книгами. Когда-то оно свидетельствовало о тонком французском вкусе, теперь отражало судьбу не вест-индского — французского дома, в котором старшие состарились, дети выросли и разлетелись и читать стало некому.

Мы поехали на пляж на двух машинах, и после выражений восторга по поводу того, какая красивая и теплая здесь вода, какой белый песок, какую совершенную форму, напоминающую человеческий мозг, имеет коралл, найденный на пляже, — кажется, все, что могло понравиться, мы заметили и похвалили, видимо, ради хозяина, который направлял и регулировал нас в наших восторгах, — и после удивительно короткого купания вернулись домой, оделись и выпили еще по коктейлю, прежде чем рассесться за длинным столом, накрытым человек на двадцать или больше.

На одном конце стола сел доктор Сен-Сир, на другом, надо думать, префект. Сначала подали морские яйца[17]. Потом лобстеров. Потом третье рыбное блюдо — большая рыба, казавшаяся целой, но нарезанная ломтиками. Потом пришла очередь мяса. Сначала рубленое мясо с рисом. Потом, под наши аханья и восклицания, вошел слуга с целиком зажаренным поросенком на огромном подносе. Поросенок был продемонстрирован каждому гостю, слуга обошел весь стол, едва скрывая улыбку, аханья не прекращались и даже раздались аплодисменты. Потом поросенка унесли, но вскоре он вернулся, уже нарезанным, на отдельных тарелках. Между блюдами подавали салаты, и от морских яиц до всевозможных бланманже без остановки лилось шампанское. Когда появились кофе и бренди, было уже половина пятого. Отец мадам Сен-Сир рассказывал истории из своей молодости и ранней зрелости. Префект, который во время ленча озадачил стол полуофициальным заявлением, что Мартинику вскоре ожидает неожиданный экономический взлет, рассказывал о последнем визите президента де Голля. (Я слышал ранее, что президент встретил здесь столь восторженный прием, что все спрашивал у тех, кто стоял рядом "Mais sont-ils sincères?" Sont-ils sincères?"[18]Во время войны остров был вишистским)[19]. "Vous m’avez trompé"[20], - сказал президент префекту. "Вы сказали мне, что до ратуши всего три ступени. Я нахожу только две". За столом раздался смех, глаза увлажнились.

Префект отбыл первым; пара за парой его примеру последовали остальные гости. Вплоть до отъезда последних гостей всех обносили кофе, бренди, мороженым и даже чаем. Когда большинство уехало, мадам Сен-Сир прочла вслух письмо от своего сына, парижского студента. Оно было полно критики в адрес профессоров и студентов, это иконоборчество приветствовали дружным смехом.

Что Мартиника — это Франция, и не только внешне, что Франция здесь как нигде преуспела в своей "mission civilisatrice"[21]— нет никакого сомнения. Это та сторона французского колониализма в Вест-Индии, которая так впечатляла всех английских путешественников от Троллопа до Патрика Ли Фермора. "Франция управляет своей империей таким образом, что дальние колонии почитают это (свою ассимиляцию в качестве департамента métropole) высшим для себя комплиментом и лучшей наградой", — писал Ли Фермор в 1949 г.

Но через восемь лет после того, как это было написано, на Мартинике произошли расовые беспорядки, погибли три человека. Беспорядки повторялись ив 1961 году, через две недели после того, как я покинул остров. Мартиниканцы могут все быть французами, но почти все они могут быть просто французами лишь за пределами Мартиники. На Мартинике они — черные французы, коричневые французы или белые французы.

Несмотря на все, что говорилось о французской слепоте к цвету, расовая принадлежность на Мартинике всегда имела значение. В дни рабства свободным цветным по закону запрещалось носить одежду, сходную с той, что носят белые, а в происхождение здесь вглядываются так пристально, что нет никакой возможности человеку с каплей негритянской крови в жилах сойти за белого. Один из бессмысленных навыков, невольно приобретаемых всеми, кто вырос в Вест-Индии, это умение опознавать людей негритянского происхождения. Я думал, что и сам усвоил этот навык, до тех пор, пока не попал на Мартинику. Раз за разом мне повторяли, что вот этот белокожий светлоглазый человек с прямыми волосами, которого я только что встретил, на самом деле "цветной". Такой информацией обмениваются постоянно; таким образом в этой устной традиции Мартиники сохраняются семейные саги.

Тринидад более человечен и позволяет людям, выглядящим достаточно белыми, сойти за белых. Возможно, слово "человечность" здесь не очень подходит, потому что такое великодушие может неожиданно навязать тринидадцу бремя обмана, которое никогда не придется взваливать на себя мартиниканцу, признающему себя "цветным", потому что весь остров знает, что он лишь на пятнадцать шестнадцатых белый. Троллоп натренировался угадывать людей, невротизированных своей недостаточной белизной, его наблюдения и сегодня не утратили ценности[*]. Тем не менее Тринидад склонен к некоторой терпимости и равнодушию к этому вопросу — для мартиниканца это просто возмутительно. В Тринидаде тоже различают оттенки, но эта цветовая шкала не имеет такой тиранической силы, как на Мартинике. Если сопоставить, например, "Социальную стратификацию в Тринидаде" Ллойда Брайтвайта с "Контактом между цивилизациями на Мартинике и в Гваделупе" Мишеля Лейриса, это становится видно очень отчетливо. Брайтвайт тринидадец и негр; его замечательное исследование то и дело оказывается на грани комедии. Лейрис, француз либеральных взглядов, неизменно серьезен, а иногда разражается негодованием.