В своих фешенебельных жилищах аристократы ели, пили и флиртовали. Они посещали оперу и драматический театр, а иногда развлекались постановками любительских спектаклей. Не пренебрегали и чтением, но большую часть времени посвящали игре в карты, визитам и, прежде всего, сплетням. Столичное аристократическое общество весьма напоминало маленькое селение, большинство обитателей которого состояло друг с другом в родстве, и почти все были с самого детства хотя бы шапочно знакомы друг с другом. Аристократия была по-сельски замкнутым мирком, где каждый испытывал живой интерес к делам соседа. И этот интерес жители «аристократической деревни» сочетали с преувеличенным представлением о собственной значимости. Им должны были принадлежать ведущие роли на мировой сцене, в то время как простым смертным в большинстве своем предоставлялось довольствоваться ролями второстепенными, а то и вовсе бессловесными. Живущие поблизости друг от друга, аристократические семьи, женская половина которых проводила значительную часть своих дней в бесцельной праздности и скуке, являли собой исключительно плодородную почву для сплетен и пересудов.

Согласно мнению капитана Гроноу, в 1850-х годах лондонские аристократы злоупотребляли спиртным намного меньше, чем два поколения назад. «Если бы представители хорошего общества 1815 года появились бы перед своими более умеренными потомками в том виде, в каком они обычно бывали после обеда, современники наши заявили, что предкам их прежде всего необходимо проспаться». Однако же, неумеренное пьянство по-прежнему считалось rite de passage[254] для молодых офицеров, в особенности в России, в наиболее престижных конногвардейских полках. На протяжении десятилетий трапезы становились все более изысканными, и зачастую именно в зависимости от того, пользуется ли представитель высшего сословия услугами дорогостоящего французского повара, его причисляли к истинной аристократии или к обычному дворянству. Русские аристократы, неизменно находившиеся под сильным влиянием культуры французского высшего света, как правило, оказывались в гастрономическом отношении на высоте, что же касается Англии, то Гроноу, описывая «на редкость плотные, горячие и питательные» трапезы, которым английское общество предавалось во времена его юности, отмечает, что непременными атрибутами их являлись «всеми любимый вареный картофель», приготовленное без затей мясо и «весьма неудачные попытки подражать ухищрениям континентальной кухни». Автор приведенных выше строк перебрался в Париж отчасти и для того, чтобы потешить свой желудок. На долю парижского manque[255], Эдуарда VII, выпало представить Англии более утонченное искусство кулинарии, причем принц выполнял эту задачу с таким знанием дела, что заслужил титул «tum-tum» («пузан»). Прусскому королевскому дому, — во благо или во вред — подобные устремления были совершенно чужды. В 1880 г. среди членов наиболее престижного берлинского клуба подавляющее большинство по-прежнему составляли «респектабельные пожилые помещики, настроенные весьма консервативно» и требовавшие, чтобы «в Казино царил истинно германский дух, без всяких развращающих влияний французской кухни»[256].

По мнению Гроноу, англичанки в период Регентства отнюдь не превосходили француженок добродетелью, напротив, с большей откровенностью демонстрировали свои супружеские измены. Основная причина этих измен заключалась в том, что «мужья их пропадали в охотничьих угодьях, или с головой уходили в политику». Граф Соллогуб, возможно, несколько преувеличивая, вспоминает, что в это же самое время «в высшем петербургском обществе редкий человек в действительности являлся сыном своего номинального отца». Этот факт Соллогуб, убежденный русский патриот, без всяких веских оснований связывает с тем, что «некоторые дамы совершенно не умеют изъясняться по-русски». Двумя поколениями позже «граф Васили» тактично предостерегал молодых берлинских атташе аристократического происхождения от флирта с хорошенькими дочерьми еврейских буржуа, «так как манеры этих девиц совсем не те, что приняты в grande monde и у них очень строгие правила»[257].

Свобода нравов, царившая в аристократических кругах, отнюдь не удивительна. Помимо всего прочего, представители знати проводили свои дни в полной праздности, и развлечения любого рода зачастую являлись основными их занятиями. Браки заключались прежде всего с учетом социальных и финансовых соображений, и хотя некоторые представители аристократии горячо верили в нормы супружеской жизни, установленные христианской этикой и общественной моралью, другие полагали, что все эти ограничения необходимы для низших сословий, а их самих связывать не должны. Согласно требованиям общественного порядка, на супружескую неверность набрасывался стыдливый покров, дабы клубные разговоры не появились в печати; и, как правило, высший свет от своих членов большего и не требовал.

При всем том не так просто вынести обобщенные заключения относительно поведения целых классов и даже отдельных семей в этой сфере. Например, Шарлотта Ливен едва не отказалась от почетного положения воспитательницы отпрысков царствующего дома, так как она не одобряла той нравственной атмосферы, какая царила при дворе Екатерины II. Среди любовников ее невестки Доротеи, вместе с супругом-послом проживавшей в Лондоне, были Меттерних и Гизо. Внучка Шарлотты, княгиня Мария Ливен, также была хозяйкой лондонского светского салона, но отнюдь не походила на свою тетушку Доротею. Покинув Россию по политическим соображениям, она стала одной из убежденных покровительниц немецких радикалов, бежавших после революции 1848 года. Согласно воспоминаниям одного из ее proteges, который впоследствии стал сенатором США, в моральном отношении княгиня была «совершенно безупречна и неприступна», и «для многих изгнанников стала настоящей доброй феей». Следующему женскому поколению семьи любовные эскапады Доротеи Ливен были столь же чужды, как и политический радикализм Марии. Значительную часть своей энергии они отдавали религии и прежде всего стремились повернуть на путь истинный падших женщин. Все три дочери камергера Александра II так и не были представлены ко двору, так как, согласно убеждению их матери, придворное общество служило притоном разврата и рассадником венерических заболеваний[258].

В начале девятнадцатого века курортные городки являли собой нечто среднее между пышными аристократическими столицами и тихой провинцией. В Англии наиболее знаменитым курортом был Бат, хотя благодаря принцу регенту не менее модным стал Брайтон. Что касается континента, то, хотя по численности курортных мест Франция превосходила Германию, немецкие курорты, и в первую очередь излюбленные королями и императорами Карлсбад и Баден-Баден, отличались большим космополитизмом и великолепием. В 1840 г. британский наблюдатель отмечал, что в летние месяцы «все, что есть выдающегося в Германии» можно встретить на курортах, здесь продолжается светская жизнь, однако в менее обременительном варианте, так как требования этикета менее строги, а развлечения представлены в изобилии: «Положение, формальности этикета и титулованная надменность в значительной степени отбрасываются во время непринужденного общения на водах». В объяснение причин чрезвычайно сильного влияния, которое курорты оказывают на жизнь Германии, в путеводителе Марри утверждается, что оно отчасти связано с отсутствием в стране как единой крупной столицы, так и культуры сельских усадеб, столь развитой в Англии. Немцы, лишенные и возможности проводить досуг в различных спортивных занятиях, предоставляемой загородными домами, и круговертью столичной жизни, нашли замену и тому, и другому в своих курортных городках[259].