Заслуга Сиверса в разведении картофеля сомнения не вызывает, он пишет о нем в Сенат, закупает лучшие сорта в Англии и Ирландии. В этом тоже их общее дело с Екатериной, она отпускает крупную сумму в поддержку новой культуры, не раз спрашивает в своих письмах Сиверса, как идут дела с картофелем.

В главном для судеб России вопросе – о положении крестьянства – новгородский губернатор стоял, разумеется, на самых передовых позициях и, более того, был исполнен живого участия к российскому крестьянину. Он доказал это, когда отстаивал позицию Беарде де л’Абея в Экономическом обществе.

Он доказал это и на практике, причем в весьма острой ситуации, когда началось «неповиновение» на Олонецких казенных заводах, крестьяне которых отказались выйти на работу, и Сенат предложил новгородскому губернатору усмирить это их «непокорство».

А губернатор считал, что усмирять не надо, и послал в Петербург свой план, где показывал, как можно все уладить мирным путем. Но Сенат направил на заводы генерала Лыкошина, который и начал кровавую расправу. Вот как рассказывает обо всех этих событиях сам Сиверс в письме к императрице. «Главным предметом волнений, – говорит он, – была работа, которую мраморная комиссия налагала на них (крестьян. – О. Ч.) произвольно. Едва эта последняя образумилась, как другая комиссия, литейная, обременила их еще более произвольным образом, и бедствия крестьян достигли высшей степени. Вначале нельзя было обвинить их в неповиновении; в короткое время они выполнили очень большую работу. Но тяжести, вместо того, чтобы облегчаться, возрастали».

Любопытно (и для того времени не так уж и обычно), что губернатор говорит не только о невыносимом физическом напряжении работающих крестьян, но выдвигает доводы психологического порядка, входит в ужасное положение людей, которых заставляют переливать из пустого в порожнее. «Когда, между прочим, от крестьян потребовали 7000 куч угля, хотя они знали, что только треть этого количества может быть потреблена в будущем году, когда их стали принуждать к постройке еще четырех заводов, хотя на этот год для них не было никакой руды, тогда рвение сменилось отчаянием», – не только сочувствие к крестьянам, но и уважение к ним, к их труду слышится в этих словах. И уж конечно, как всегда, видно знание дела.

Сиверс не только вечный генератор идей, но и источник непрестанных социальных забот и тревоги – он бомбит императрицу предложениями, проектами и планами, в частности и по крестьянскому вопросу.

Сиверс резко выступает против права помещиков налагать на крестьян неограниченный оброк и требовать неограниченных повинностей (помните, на тех же позициях была и Екатерина, когда в Лифляндии требовала от ландтага ограничения крестьянских повинностей), губернатор говорит не только об алчности дворян, но и о дремучем их невежестве: они не понимают, что богатство господина основывается на богатстве его крепостных. Крестьяне и бегут потому, что повинности их непосильны. «Я сам нашел, – пишет Сиверс, – что один помещик брал по пяти рублей оброка с крестьян, живущих на песке и не имеющих пашни». Если нельзя уничтожить крепостное право, необходимо по крайней мере ограничить помещичий произвол.

Сиверс заговорил о положении крестьян и в связи с пугачевщиной.

Крестьянскую войну Екатерина восприняла так, как и было свойственно ее характеру, – как стыд, как всесветный позор. «Два года назад, – писала она Сиверсу, – у меня в самом сердце империи была чума, теперь на границах Казанского царства у меня чума политическая; она задает нам трудную задачу. Ваш любезный и достойный собрат Рейнсдорп (губернатор Оренбурга. – О. Ч.) уже два месяца как осажден шайкою разбойников, производящею страшные жестокости и опустошения. Генерал Бибиков отправляется туда с войсками через вашу губернию, чтобы усмирить этот ужас XVIII столетия, который не принесет России ни чести, ни славы, ни пользы… По всей вероятности, дело кончится виселицами – но какова перспектива для меня, господин губернатор, для меня, столь ненавидящей виселицы! Европа отнесет нас ко времени царя Ивана Васильевича: вот какая честь ожидает империю от этого несчастного события».

Сиверс организует проход Бибикова через свою губернию, внимательно следит за настроением людей. «Народ толкует, дворянство смущено, – пишет он, – я стараюсь принуждать к молчанию одних и успокаивать других». Самому ему столкнуться с восстанием не пришлось – новгородские крестьяне на борьбу не поднялись, но над самими событиями, потрясшими страну, он, конечно, не мог не размышлять. Позднее он пишет царице, что причиной великого мятежа было само крепостное право (и в том существенное его отличие от большинства наших мемуаристов и от того же Болотова, для которых крестьянское движение – результат невежества и злонравия «подлого» народа). Единственный способ предотвратить новые беды – улучшить положение крестьян.

У новгородского губернатора была ясная голова, он понимал, как труден тут каждый шаг. «Я знаю, – писал он, – что мнением своим затрагиваю почтенное сословие, которое на основании государственных законов утверждает, что крепостные должны быть в его полном подчинении (какова точность формулировки: не «имеет права», а «на основании государственных законов утверждает». – О. Ч.). Не оспариваю этого права, но нет права без границ». Нет, каждым своим словом Сиверс оспаривает это «право без границ», которое и юридически и практически является бесправием одних и произволом других. Правда, он пишет всего лишь о размерах повинностей, которыми крестьяне обязаны помещику (эти повинности должны быть строго фиксированы, говорит Сиверс), и о праве барина наказывать своих крестьян (это право тоже должно быть строго ограничено), но для тех времен – наглого, ничем не стесненного произвола – представление Сиверса было и передовым, и смелым. Не меньшей смелостью было в те времена и требование свободы крестьянских браков – помещики так привыкли женить кого хотят и на ком хотят (в воспоминаниях Болотова есть трогательный рассказ о том, как он решил устроить счастье своего верного камердинера и где-то купил ему в невесты девку), что подобное требование казалось им вторжением в их законные права.

Наконец, главное: новгородский губернатор предлагал назначить сумму, за которую каждый крестьянин, накопивший деньги, мог бы выкупиться на свободу.

И тут, в вопросе о выкупе, о самой возможности его, позиции Екатерины и Сиверса совпадают.

Стемнело, но он садится за письмо. Весть об открытии Уложенной Комиссии застала его в пути. Он не может ждать до утра, ему нужно тотчас сказать Екатерине о своей неизреченной радости. Свеча стоит прямо на пне, он пишет на другом.

Сколько говорили они с государыней о необходимости новых законов, более мягких, более соответствующих гуманности просвещенного века, – и вот сбывается. Новые законы преобразуют страну. Он и сам теперь уже не тот. «Рука моя, – пишет он, – теперь уже будет дрожать при подписании приговора сильнее, чем прежде».

Как жаль, что он не был тогда ни в Успенском соборе, ни в Грановитой палате, не видел государыни в столь счастливую для нее минуту. Но ничего, он непременно приедет в Москву на заседание Комиссии – он как губернатор входит в нее уже по самой своей должности.