Джоан машет Моррису на прощание. Он вроде бы ни о чем не подозревает. На лице читается разве что легкое разочарование. На два дня меньше пробыть с кем-то, на два дня больше одиночества. Он в этом не признается. Может, Джоан это вообще придумала. Придумала, потому что ей кажется, что она машет не только брату – она машет мужу и детям, и всем друзьям и знакомым, кроме человека, с которым скоро встретится. Ей так легко, гладко удалось всех обмануть. Ей, конечно, стыдно. Она раздавлена их невинностью; она понимает, что непоправимо рвет ткань своей жизни. Это все подлинное – ее скорбь и вина в этот момент подлинные и никогда не исчезнут полностью. Но и мешать ей на пути они тоже не будут. Она не просто рада; она чувствует, что других вариантов нет.

Рут-Энн Лезерби едет с Джоан и Моррисом на кладбище. Джоан отчасти удивлена, но Моррис и Рут-Энн, кажется, принимают это как должное. Рут-Энн – счетовод Морриса. Джоан знает о ее существовании много лет и, может быть, даже встречала ее раньше. Рут-Энн – приятная на вид женщина, ни худая, ни полная, ни старая, ни молодая, совершенно неприметная. Сейчас она живет в одной из холостяцких квартир в цоколе дома Морриса. Она замужем, но муж давно исчез куда-то. Рут-Энн католичка, так что о разводе не думает. У нее в прошлом какая-то трагедия – сгоревший дом, ребенок? – но все это давно уже пережито и не упоминается.

Это Рут-Энн купила луковицы гиацинтов, чтобы посадить на могилах родителей Морриса и Джоан. Моррис как-то сказал: «Хорошо бы там что-нибудь росло», и Рут-Энн увидела луковицы на распродаже в супермаркете и купила несколько штук. Женщина-жена, думает Джоан, наблюдая за ней. Женщины-жены внимательны, но владеют собой, преданны, но сохраняют хладнокровие. Но чему или кому они преданны?

Джоан теперь живет в Торонто. Она уже двенадцать лет как разведена. Она работает менеджером в магазине книг по искусству. Это приятная работа, хотя зарплата и не очень высокая; Джоан повезло. Ей также повезло (она знает, что об этом говорят у нее за спиной – для женщины ее возраста ей очень повезло) иметь любовника, любовника-друга. Его зовут Джеффри. Они не живут вместе – они видятся по выходным и два-три раза на неделе в будни. Джеффри – актер. Он талантлив, жизнерадостен, легко приспосабливается и беден. Один уик-энд в месяц он проводит в Монреале с женщиной, с которой когда-то жил, и их общим ребенком. В эти дни Джоан встречается с собственными детьми; они уже выросли и простили мать. Ее сын – тоже актер; собственно говоря, она и познакомилась с Джеффри через него. Ее дочь – журналист, в отца. Вообще-то, что тут прощать? Тогда многие родители развелись почти одновременно. Большинство – из-за измен. Похоже, люди толпами женились в пятидесятых, не особенно задумываясь (точнее, никто не знал, задумывались ли они), и множество браков развалилось в семидесятых с большим количеством весьма зрелищных – и, как сейчас кажется, ненужных, совершенно излишних – осложнений. Джоан думает о собственной истории любви – без раскаяния, но с некоторым изумлением. Словно вспоминая, как когда-то прыгала с парашютом.

А иногда она едет навестить Морриса. Порой она заводит с ним разговор именно о том, что когда-то казалось ей непостижимым, скучным и жалким. Удивительная мозаика заработка, пенсии, ипотеки, займов, инвестиций, наследства, которую видит Моррис как подоплеку любой человеческой жизни, теперь интересует Джоан. Все это для нее по-прежнему совершенно непостижимо, но, по крайней мере, существование этой мозаики больше не кажется Джоан досадным заблуждением. Оно как-то бодрит. Теперь ей интересно знать, почему люди в это верят.

Счастливица Джоан, у которой есть работа, любовник и потрясающая внешность – сейчас люди комментируют ее внешность больше, чем когда бы то ни было (она такая же стройная, как была в четырнадцать лет, и в очень коротких волосах у нее появилось белое крыло, серебристая прядь), – осознала новую опасность, угрозу, о которой и не подозревала, когда была моложе. Она не могла бы представить себе такую угрозу, даже если бы кто-нибудь описал ее словами. Ее трудно описать. Угроза исходит от перемены, но о такой перемене никто никогда не предупреждал. Дело в том, что иногда ни с того ни с сего у Джоан в голове возникает мысль: «Мусор». Мусор. Когда смотришь вдоль улицы, видишь тени, свет, кирпичные стены, грузовик, припаркованный под деревом, собаку на тротуаре, темный летний парусиновый навес или посеревший сугроб, – можно увидеть все эти предметы в их временной отдельности, соединенные между собой под поверхностью яви пугающим, упоительным, необходимым, неописуемым образом. А можно увидеть мусор. Преходящие состояния. Бессмысленный калейдоскоп преходящих состояний. Мусор.

Джоан старается держать эту мысль в узде. Она старается подмечать, как это делают другие люди. Актерская игра кажется отличным способом – она узнала это в общении с Джеффри. Хотя в актерской игре есть бреши. В жизни Морриса, в его способе смотреть на жизнь брешей, кажется, меньше.

Они едут по городу, и Джоан замечает, что многие старые дома обретают прежний облик: двери и пристройки, которые пятнадцать-двадцать лет назад казались разумной модернизацией, уступают место традиционным верандам и старомодным полукруглым окнам над входом. Конечно, это хорошо. Рут-Энн указывает на ту или иную архитектурную деталь, и Джоан одобряет, но думает, что в этом есть что-то неловкое, нарочитое.

Моррис тормозит на перекрестке. Впереди, посреди квартала, дорогу переходит старуха. Она пересекает улицу по диагонали, не проверяя, нет ли машин. Она шагает решительно, самозабвенно, даже презрительно – и эта походка кажется знакомой. Старухе ничто не грозит: улица совершенно пуста, если не считать их машины и двух девочек на велосипедах. Старуха на самом деле не так уж и стара; Джоан теперь постоянно приходится пересматривать первое впечатление о возрасте встречных. У этой женщины белые волосы до плеч. На ней свободная рубашка и серые брюки. Кажется, она одета слишком легко – день выдался ясный, но холодный.

– Вон идет Матильда, – говорит Рут-Энн. По тому, как она это произносит – терпеливо, отстраненно, с легким весельем и одно только имя, без фамилии, – становится ясно, что Матильда – городская достопримечательность.

– Матильда! – восклицает Джоан, повернувшись к Моррису. – Это Матильда? Что с ней случилось?

Отвечает Рут-Энн с заднего сиденья:

– У нее начались странности. Когда? Пару лет назад? Она стала одеваться кое-как и начала обвинять людей, что они крадут у нее вещи со стола на работе. Иногда с ней говорили совершенно нормально, а она отвечала грубостью. Может, это у нее в строении.

– В строении? – повторяет Джоан.

– Наследственное, – говорит Моррис, и они смеются.

– Я это и имела в виду, – продолжает Рут-Энн. – Ее мать много лет перед смертью пробыла в доме престарелых, через дорогу. Она была совершенно не в себе. И даже до того, как ее туда устроили, она, бывало, бродила по двору – ну чисто Хеллоуин. В общем, Матильду уволили из суда, назначили ей небольшую пенсию. И она просто ходит по городу. Иногда разговаривает с людьми – нормально, вежливо, – а иногда вообще не отвечает, ни слова. И совсем не следит за собой. А раньше она так хорошо выглядела.