Пока мы вели этот разговор, миссис Юм переоделась. Как только она собралась, мы вышли из дому и взяли такси до паромного причала. День стоял солнечный, небо было ясным и голубым, дул свежий ветерок. Насколько помню, я сидел на заднем сидении, держал на коленях урну и слушал воспоминания Чарли об Эффинге, а такси тем временем мчалось по Вестсайдской магистрали. Чарли и Эффинг, видимо, несколько раз встречались, и, подробно рассказав о первой их встрече в Юте, Чарли перешел на сбивчивое повествование о тех днях, которые он там провел сам. Во время войны как летчик-истребитель он проходил там учения, разрушая крошечные соляные городки в центре пустыни. Потом в Германии он совершил около сорока боевых вылетов, а в конце войны его снова направили в Юту. Там готовили летчиков для проведения атомных бомбардировок.

— Нам не полагалось знать, ради чего все это, — говорил мой новый знакомый, — но я-таки выведал. Если нужно что-нибудь разведать, не сомневайся: Чарли Бэкон это сделает. Первую бомбу сбросил на Хиросиму полковник Тиббетс. Я же был включен в экипаж следующего самолета, который через три дня направили в Нагасаки. Но меня ни за что на свете не уговорить на такое. Разрушение такого масштаба — это уже господний промысел. Люди не имеют права вмешиваться в него. Я их обдурил, прикинувшись, что сошел с ума. В один прекрасный день вышел из казармы и зашагал в глубь пустыни, в самое ее пекло. А смерти я совсем не боялся, пусть бы и пристрелили. В Германии я и так столько всего натворил, а уж вовлечь себя еще в это я бы им не позволил. Нет уж, сэр, лучше я буду сумасшедшим, чем у меня будет такое преступление на совести. Как я понимаю, они бы на такое не пошли, будь япошки белыми. А на желтых наплевать. Вы не обижайтесь, — вдруг обернулся от к Китти, — но для таких, как они цветные все одно что собаки. Как, по-вашему, чем мы сейчас занимаемся в Юго-Восточной Азии? Тем же самым, убиваем желтых направо и налево. Это все равно что новое истребление индейцев. Только теперь у нас не атомные, а водородные бомбы. Генералы испытывают в Юте новые виды оружия, все держится в тайне, никто ничего не знает. Помните, овцы в прошлом году поумирали? Шесть тысяч голов. Это они напустили какого-то нового ядовитого газа, и все на мили вокруг погибло. Нет, сэр, ни за что не буду марать руки в крови.

Желтые, белые — какая разница? Мы же все одинаковые, правда? Нет, сэр, ни за что не заставите вы Чарли Бэкона делать для вас черное дело. Уж лучше быть сумасшедшим, чем впутываться в такое варварство.

Мы доехали, его монолог прекратился, и до конца дня Чарли погрузился в прослушивание секретных сообщений на своем транзисторе. Это не мешало ему, тем не менее, радоваться морской прогулке, да и я, вопреки всему, почувствовал прилив бодрости. В нашей печальной миссии была некая странность, которая каким-то образом гнала мрачные мысли, и даже миссис Юм за всю дорогу сумела не проронить ни одной слезы. Особенно запомнилось мне, как хороша была Китти в своей коротенькой юбочке, как ветер играл ее длинными черными волосами и как доверчиво лежала ее изящная маленькая ручка в моей ладони. На пароме в то время дня народу было мало, зато много было круживших в небе чаек. Когда вдали показалась Статуя Свободы, я открыл урну и вытряхнул пепел в воздух. Белые, серые и черные хлопья легкими облачками разлетелись в разные стороны и в мгновение ока исчезали. Чарли стоял справа от меня, а Китти — слева, обнимая миссис Юм. Все мы провожали взглядом беспорядочно разлетавшийся пепел, пока он не исчез в пространстве. Чарли повернулся к сестре.

— То же самое ты сделай и со мной, Рита, — попросил он. — Когда я умру, хочу, чтобы ты сожгла меня и прах развеяла по воздуху. Очень торжественное зрелище — летишь и развеваешься во все стороны сразу. Ничего торжественнее не видел.

Как только паром пришвартовался к острову, мы пересели на другой и вернулись в город. Миссис Юм заранее приготовила для нас прощальный обед, и не прошло и часа после возвращения, как мы уже сели за стол. Все закончилось. Мои вещи были упакованы, и сразу после трапезы можно было уже навсегда покинуть дом Эффинга. Миссис Юм собиралась остаться на то время, пока будут улаживаться все дела с недвижимостью, а потом — если все пойдет хорошо, сказала она, подразумевая завещательный отказ, который она должна была получить — она переедет с Чарли во Флориду и начнет новую жизнь. Уже раз пятьдесят она говорила мне, что будет рада видеть меня в этой квартире столько времени, сколько я захочу, и уже в пятидесятый раз я отвечал ей, что у меня есть где жить: у одной из подруг Китти. Что я думаю делать дальше? — интересовалась она. Чем буду заниматься? Говорить ей неправду не было нужды.

— Еще не знаю, — сказал я. — Мне надо подумать. Но что-то обязательно подвернется, и надеюсь, скоро.

Мы прощались с искренними объятиями и слезами, обещали никогда не терять друг друга из виду, но, конечно же, обещания не сдержали. Больше я ни разу не встречался с миссис Юм.

— Ты замечательный молодой джентльмен, — сказала она, когда мы уходили. — Никогда не забуду, как ты был добр к мистеру Томасу. Такого доброго отношения он и наполовину не заслуживал.

— Каждый заслуживает доброго отношения, — ответил я. — Кто бы он ни был.

Мы с Китти уже выходили из подъезда, когда нас нагнала миссис Юм.

— Чуть не забыла. — Она перевела дыхание. — Мне велено было кое-что передать вам.

Мы вернулись в квартиру, миссис Юм открыла шкаф в коридоре и взяла с верхней полки помятый коричневый пакет.

— Мистер Томас дал мне его месяц назад, — сказала она, — и просил передать вам, когда вы будете уходить.

Я сунул было пакет под мышку и хотел идти, но Китти остановила меня.

— Неужели тебе не интересно, что там? — спросила она.

— Я думал посмотреть, когда мы выйдем. А вдруг это бомба?

Миссис Юм рассмеялась:

— Правда-правда. От старого мошенника и этого можно ожидать.

— Вот именно. Шуточка под занавес, с того света.

— Ну, если ты не хочешь, то я открою пакет, — сказала Китти. — А может, там что-нибудь хорошее.

— Видите, какая она оптимистка, — с улыбкой сказал я миссис Юм. — Всегда надеется на лучшее.

— Пусть откроет, — заинтересованно вступил в разговор Чарли. — Держу пари, там лежит ценный подарок.

— Ладно, — я протянул Китти пакет. — Раз мое решение не прошло, передаю тебе все свои привилегии.

Изящным движением Китти раскрыла горловину пакета и заглянула внутрь. Взглянув на нас, она на миг замялась, а потом просияла широкой торжествующей улыбкой. Не говоря ни слова, она перевернула пакет и стала высыпать содержимое на пол. Полетели деньги, бесконечный поток старых мятых купюр. Мы молча смотрели, как у наших ног ложатся десяти-, двадцати- и пятидесятидолларовые бумажки. Все вместе составило более семи тысяч долларов.

Для меня началась удивительная пора. Восемь или девять месяцев я жил, как никогда прежде, и до последнего мгновения той поры, как и во все иные годы, прожитые мной на этой земле, я не был ближе к человеческому представлению о райской жизни, чем тогда. Дело было не только в деньгах (хотя и деньги не стоит недооценивать), но и в той молниеносной перемене, которая произошла. Смерть Эффинга сняла с меня бремя зависимости от него, и в то же время Эффинг снял с меня бремя зависимости от мира, а поскольку я был молод и довольно мало об этом мире знал, то и представить себе не мог, что счастливая пора может кончиться. До этого я словно блуждал в пустыне, и вдруг — как гром среди ясного неба — предо мной явилась Земля обетованная, мой Ханаан. Первое время я только и мог, что ликовать и, благодарно преклонив колени, целовать землю, на которой стоял. И разве можно было тогда предположить, что все обретенное разрушится, представить, какое изгнание из рая уготовано мне впереди.