— А ведь я… справила по нему поминки, — произнесла она наконец. — Поминки… как и положено по обычаю. А он жив, жив… О, аллах, я отдала бы всю свою оставшуюся жизнь, чтобы хоть на мгновение увидеть его…

— Только его? А красные маковые поля у подножья Копетдага? А нежные тюльпаны на склонах гор, а серебристые песчаные акации на голых барханах…

— Я вернусь! — в отчаянье воскликнула Меджек-хан. — Я вернусь, пройду по маковым полям ранней весною, взберусь на склоны Копетдага, промчусь на тонкошеем коне по необъятным просторам степи…

Потом она заплакала.

Нестерпимая жалость пронзила сердце Тахирова. Перед ним был человек, вдруг осознавший, что сам загубил свою жизнь. Но разве только она, только одна Меджек-хан виновата в том, что оторвалась от родины, как лист отрывается от ветки? Разве нет в этом его вины, Тахирова? Ведь он мог тогда, рискуя собой, доказывать невиновность Гочак-мергена, его невиновность и свою правоту, и кто знает, может быть, и не ушла бы тогда Меджек-хан за границу. И разве она одна тогда ошиблась…

— Скалы Копетдага не слишком высоки для того, кто хочет вернуться домой, — тихо сказал он. — Но они слишком далеки отсюда. Мне уже не увидеть их. Но ты… ты должна их увидеть, Меджек-хан. Но для этого тебе придется искупить свою вину перед родиной…

— Я никогда и ни перед кем не унижалась, Айдогды. Ты это знаешь. Я никогда не перестану быть туркменкой… но просить прощения тоже не стану. Что сделано, то сделано. И все-таки жизнь еще возможна. Ты… и я… Пойдем со мною, и, клянусь, я пожертвую для тебя всем, даже самой жизнью. Я обещаю тебе, что сделаю все, чтобы ты был счастлив.

— Счастье… Кто же отказывается от него, Меджек-хан? Тем более если о нем говорят человеку, стоящему над раскрытой могилой, на которой поставят черный камень клеветы. Но есть более высокое… не соизмеримое ни с чем. Даже со счастьем. Это совесть и долг… перед самим собой… перед нашим народом… перед его горами и небом… И пусть меня пытают, пусть замучают до смерти, пусть оклевещут навсегда… я чист… перед всем миром… я счастлив…

Горло Тахирова сжало словно железным обручем, и слова, которые произносил он, требовали от него нечеловеческих усилий. Что самое страшное — у него, который никогда, даже в детстве, не плакал, глаза наполнились слезами. Будь он один, он заплакал бы, как ребенок. Такого он еще не испытывал никогда.

Меджек-хан поднялась и пошла к выходу. У двери она остановилась. Не поднимая головы и не глядя на Тахирова, она сказала:

— Я думаю, что мы больше не увидимся, дорогой. Прощай. И прости меня… если можешь…

* * *

Проходя мимо Шустера, сторожившего за дверью, Меджек-хан сделала вид, что не заметила его. Шустер проводил ее долгим взглядом. «Ты тоже еще попадешь в мои руки, — подумал он. — И вот тогда…» Как и все последнее время, Шустер был пьян, и от алкоголя его ненависть пылала еще более сильным пламенем. Он был убежден, что дело пахнет изменой. Сначала этот либерал Хильгрубер, теперь азиатская девка. Он и не подумал скрывать от майора свои подозрения.

— Как вы объясните этот позорный факт, что у нее на руках удостоверение о принадлежности к высшей расе? — спрашивал он у Хильгрубера, надвигаясь на него вплотную.

— Временная приманка, не более того, — пояснял майор, брезгливо отодвигаясь. — Придет время, и она будет рада, если ее назначат на должность надзирательницы. Будет командовать тридцатью — сорока рабынями. Должен же кто-то объяснять им, чего от них хотят, на их собственном языке.

— Тогда к чему вся эта комедия? Представитель правительства, высшая раса… Я бы заставил ее уважать немецкий мундир.

— Должен напомнить вам, господин гауптштурмфюрер, что не я автор этой комедии. Я такой же солдат, как и вы, и выполняю здесь приказ командования. А вы вместо того чтобы помогать мне…

— Мешаю, вы хотите сказать? Да я из последних сил терплю ваши позорные выходки. Вы заставили шарфюрера СС кокетничать с пленным азиатским большевиком! Это унижение для всех арийцев.

— Это нужно было для дела, гауптштурмфюрер.

— Я вам не верю больше, господин майор. И не позволю, чтобы в расположении моего батальона творилось подобное. Мы ни на миллиметр не должны отклоняться от пути, который освещен идеями фюрера. Расовые законы — основа нашей политики в покоренных районах, и всякое нарушение их следует рассматривать как государственную измену.

«Идиот, — подумал про себя майор Хильгрубер. — Баранья голова. Тупая и бездарная тварь. Сразу видно, что всю жизнь проработал на бойне. И он еще разглагольствует о высшей и низшей расах».

Но вслух он сказал:

— Мы обязаны любыми путями добиваться победы над врагом, гауптштурмфюрер. Мы с вами делаем одно дело, и не из-за чего ссориться. Я предлагаю выпить вот эту бутылку коньяка за нашу скорейшую победу. За здоровье фюрера, Шустер!

Гауптштурмфюреру не оставалось ничего, как поднять свой стакан.

* * *

Ефрейтор Альберт Вайс был прирожденным канцеляристом. Он хорошо и быстро печатал на машинке и превосходно составлял сводки, из-за чего Шустер и держал его в штабе батальона. Поэтому за тот год, что Вайс провел на фронте, он еще не участвовал в «операциях» ни по поджогу деревень, ни по преследованию партизан, ни по «реквизациям». Но мысль о том, что рано или поздно делать это придется, не отпускала его ни на мгновение. Неужели он, сын потомственных интеллигентов и студент филологического факультета, станет расстреливать женщин, детей и стариков? Как он сможет после этого жить дальше?

— Что-то слишком нежно ты обращаешься с этим пленным азиатом, — сказала ему как-то Урсула.

— А ты хотела бы, чтобы я вцепился ему в волосы? — отпарировал Вайс. — Он не боится смерти и достоин уважения, хотя и воевал против нас.

— Животные не боятся смерти.

— А у людей должна быть совесть.

Урсула холодным взглядом скользнула по его лицу. Давно, давно уже был ей подозрителен этот недоучившийся студентик, эта канцелярская крыса. Надо понаблюдать за ним повнимательней. С этим парнем что-то не так. С самого момента прибытия на фронт ни разу не выстрелил, и в то время, как настоящие солдаты сражались с врагом, преспокойно отсиживался в штабе с книжкой в руках. Шарфюрер не поленилась проверить, что это за книга. Оказалось, что ефрейтор Вайс увлекается лирикой Гете. Разрешенный, но не слишком-то современный автор. Лирика! Шарфюрер фыркнула. В школе она чуть не провалилась из-за какого-то Льва Толстого; спасла ее лишь находчивость,