В отличие от варваров-ариан, католики признавали единосущность Святой Троицы и Никейский символ веры. Для ариан же Бог Сын являлся существом не единосущным Богу Отцу, а лишь подобосущным, то есть стоящим ниже. Очень важное расхождение, отвергающее один из главных постулатов католической (а впоследствии и православной) веры. И нельзя сказать, что это было чистой воды теоретизирование. Ведь сознание, миропонимание, ощущение всех живших в эту — и не только в эту — эпоху людей было религиозное и никакое другое.

Для католика арианин — сущий еретик, официально объявленный таковым Константинопольским святейшим собором! Ну как это так, не признавать единосущность Троицы?! И при этом еще называть себя христианином! Ужас, прости, Господи, стыд и срам!

Варвары же принимали арианство по политическим соображениям: в пику Константинополю и Риму. Епископ-арианин Ульфила когда-то крестил вестготов, он же и перевел Библию на их язык, понятный германским племенам и народам — может, еще и в этом было все дело? Ульфилу все варвары уважали. А к католикам относились… Ну как сказать? На кострах еще не жгли, но морды уже били.

Но Гавриил веры своей отнюдь не скрывал, наоборот, гордился. Вполне готов был постоять за святое дело и, вероятно, отдать жизнь.

— Гавриила наняли управителем дома, потому что он очень честный и ответственный, — пояснил Маргон. — А то, что католик… Гейзерих-рэкс ведь их не преследует, не до того сейчас, другими делами занят.

Весьма сведущий благодаря Интернету и книгам Александр ухмыльнулся: зато как его сын и наследничек Гуннерих оторвется! Упертый арианин, для которого все католики — жуткие еретики. Едва только Гуннерих примерит отцовскую корону, заполыхают костры, начнутся пытки, доносы, появятся кресты с распятыми страдальцами за веру! Огонь, мрак, мерзость… Испанская инквизиция отдыхает!

Гуннерих! Вот через кого нужно действовать.

— Маргон, узнай у Гавриила, где в городе самый красивый арианский храм? Ну, который посещают весьма влиятельные люди.

— Ты думаешь, он скажет, господин Александр? — Маргон уже давно почтительно именовал Сашу именно так — господином. — Он же католик!

— Все равно должен знать, раз уж местный. И не забудь: сегодня вечером мы снова идем в корчму. Надеюсь, ты уже составил список?

— Составил. — Парень взял со столика свернутый в трубочку лист египетского папируса; целую кипу таких хевдинг купил для всяких надобностей. — Вот он.

— Так-так. — Сидевший в кресле молодой человек вытянул ноги. — Посмотрим-посмотрим… О господи! «Красная слива», «Нога повешенного», «Золотой череп»! Это названия не для харчевен, а для фильмов ужасов или рок-групп.

Маргон сделал удивленное лицо:

— Не понял тебя, господин.

Ну конечно, не понял, еще бы…

— А «Ногу повешенного» и «Золотой череп» ты зачем подчеркнул?

— Там часто собираются моряки.

— Ага, правильно. Иди же, спроси Гавриила про церковь. А я пока посмотрю.

Парень вышел, тряхнув кудрями, и вскоре вернулся. Вот уж поистине повезло Александру с помощником: расторопен, умен, деловит. И без всех этих варварских пережитков вроде чести, достоинства, благородства…

— Ну? Что сказал старик?

— Сказал, что ариане особо чтут два храма: Святого Зосимы и Святого Феофилакта. Святой Зосима далековато, за главным рынком, а Феофилакт тут рядом.

Встав, Саша подошел к окну и распахнул ставни. Плеснуло синевой небо, и мягкое осеннее солнышко, выглянувшее из-за крыш, ласково подмигнуло вождю: мол, не переживай, все будет нормально. Хорошо бы… Сладко пахло розами. Во дворе, под пальмами, крича, гонялись друг за другом дети. Старый кот-разбойник, взобравшись на росший неподалеку вяз, осторожно подбирался к птичьему гнездышку.

— Храм Святого Феофилакта… — Молодой человек высунулся в окно. — Это не тот синий купол?

— С золоченым крестом?

— Именно.

Маргон пожал плечами:

— Наверное, тот. Старик что-то говорил про купол и крест.

— Вот туда я сейчас и схожу. Солнце уже садится, как раз успею к вечерне. А ты, грешник, давай-ка по тавернам. Куда сегодня?

— В «Золотой череп» прогуляюсь. Туда должны зайти моряки, местные перевозчики, они плавать не закончили, хоть уже и шторма.

— Да, шторма.

Саша поежился и мысленно попросил Господа за своих друзей-варваров. Не дай сгинуть в пучине!

— Господин Александр, — обернулся в дверях Маргон. — Все хочу спросить: ты христианин?

— А как же! — Саша даже обиделся. — Что, не видно разве?

— Не видно, — честно признался парень. — Я думал, ты язычник, как и твои воины.

— Они тоже не все язычники. Гислольд, к примеру, крещеный. Только не помнит, в какую веру, арианин он или католик. Вот и поминает языческих богов, как и все его приятели.

К выходу в храм Саша переоделся, посчитав подаренный Гислольдом алый плащ слишком уж вызывающим для святого места. Надел другой, поскромнее — темно-синий, без всяких украшений, с одной лишь серебряной фибулой.

Едва молодой человек вышел за ворота, где-то рядом — как раз в нужной стороне — послышался колокольный звон. Видать, при храме Святого Феофилакта имелись и колокольня, и хорошо знающий свое дело звонарь. Ишь как наяривает: бом-бом-бим… бом-бом-бим… Прямо вальс «На сопках Маньчжурии».

Не слишком торопясь, но и не особо зевая по сторонам, Александр подошел к храму — красивой, но несколько тяжеловесной базилике, похожей на мощную крепость. Толстые стены, узкие окна-бойницы, покатая крыша. И синий, как небо, купол со сверкающим золотым крестом.

— Придут ли сегодня важные люди? — прямо поинтересовался молодой человек, кидая медную монетку первому попавшемуся нищему, вшивому кривоногому старику с нечесаным колтуном на башке и хитрыми бегающими глазами.

— Сам-то повелитель нечасто показывается, все больше во дворце Господа молит, — в мгновение ока прибрав денежку, усмехнулся убогий. — Вот сын его, светломудрый Гуннерих, почти на каждую вечерню приходит. Любит он этот храм. А вон он как раз идет, со стражами.

Саша обернулся.

Да уж, стражей у наследника было предостаточно — подобранные молодец к молодцу здоровяки в сверкающих на солнце кольчугах, с мечами.

Гуннерих… Неприметный человек с падающими на покатые плечи темными с легкой рыжиной волосами. Бледное, несколько осунувшееся лицо со смазанными тонкими чертами, наверное, можно было бы назвать красивым, если бы не изможденный вид, темные круги под глазами, кустистые брови вразлет, редкая, аккуратно подстриженная бородка и вдруг вспыхивающий искрой фанатизма взгляд.

Наследнику можно было дать лет двадцать пять, тридцать или даже все сорок, в зависимости от того, на что обращать внимание — на фигуру, лицо, мешки под глазами…