Преодолевая очередной пригорок под безмятежными и равнодушными взглядами пасущихся на лугу коров, Розалинда размышляла о том, почему же не лежит у нее душа к господину Маргрейву, который, несомненно, обожает ее, а потому несправедливо держать его в состоянии неизвестности. Каролине ситуация казалась предельно простой: нужно было лишь ответить на вопрос, любит ли она его всем сердцем. Нет, любви к нему не было. Очень хорошо, рассуждала Каролина, тогда и думать нечего о замужестве. Но беда была в том, что Розалинда никогда не любила никого, кроме своего бедного отца; господин Маргрейв был ей не более противен, чем все остальные, но общаться с ним было намного интереснее, чем с молодыми людьми ее возраста. Заманчиво было думать о том, что она станет его музой и вдохновит на великие романы, а у нее будет много свободного времени, чтобы писать самой. Они могли бы жить в его доме на Белгрейв-сквер, а еще у него был очень уютный загородный дом в Хемпшире – она еще не видела Блекуолл-парка, но он уверял, что ей там понравится. Конечно, перспектива работать выглядела соблазнительно, но она знала, что не сможет быть ни гувернанткой, ни учительницей, не говоря уже о том, чтобы стать платной компаньонкой; она уже и так натерпелась этого с матерью. Мысль о том, что ей придется всюду сопровождать какую-нибудь взбалмошную светскую особу, с которой ее будет связывать исключительно финансовый интерес, была невыносима; это было равносильно рабству, да и к тому же ее заработок вряд ли решил бы их проблемы: все равно пришлось бы покинуть дом в Бейсуотере и продать все, чтобы только расплатиться с кредиторами. Розалинда всерьез опасалась, что мать просто зачахнет или, того хуже, ускорит собственную кончину, если переедет к брату в Йоркшир. Гордость не позволяла ей напрямую спросить об этом господина Маргрейва, но он сам ясно дал понять, что, если они поженятся, будущее ее матери в Лондоне будет обеспечено. Потом Розалинда терзалась муками совести: ей все казалось, будто она торгуется с ним, и это было неприятно; правда, она не понимала, какую выгоду преследовал он, собираясь жениться на нищей девчонке, при этом взваливая на себя обязанность заботиться и об ее матери. По правде сказать, Розалинду очень беспокоило и то обстоятельство, что, говоря о ней как об источнике вдохновения, он не упускал случая прикоснуться к ней и в глазах его сквозило явное желание близости. И еще было в нем что-то… от него пахло табаком и винными парами, но так же пахло и от отца… нет, что-то другое… В сознании почему-то возникали ассоциации со склепом, и они заставляли ее уклоняться от объятий. Возможно, у нее было больное воображение, ведь в нем не чувствовалось нечистоплотности; но ей все равно чудился еле уловимый запах тлена.

С другой стороны, разве справедливо было обрекать бедную мамочку на беспросветную нищету из-за собственной привередливости? Именно этот вопрос она и обозначила как главный, подходя к лесу. Но были и другие сомнения, в которых ей предстояло разобраться: вполне возможно, что ее представления о любви были слишком идеалистическими и соответствовать им было не под силу ни одному из смертных.

Ей исполнилось восемнадцать, когда однажды ей приснился сон, как будто, проснувшись, она увидела перед собой ангела. Он – почему-то она подумала, что ангел именно мужского рода, хотя, казалось, он олицетворял собой сразу все достоинства и мужского, и женского пола, – излучал сияние, которое освещало комнату и наполняло ее божественным ароматом, от чего в памяти всплыли строки: «Золотой Иерусалим, благословенный молоком и медом»; между тем ангел явно был существом из плоти и крови и так тепло улыбался ей, что она приподнялась с подушек, завороженная его сильными и в то же время мягкими белыми крылами, плавными изгибами косточек и сухожилий, утопающих в пушистом белом плюмаже. Ей казалось, что можно вечно любоваться этой идеальной красотой. Ангел протянул к ней руки, и она двинулась навстречу его объятиям, как будто вспорхнула, хотя и чувствовала под ногами пол, а потом она ощутила биение его сердца, когда он обнял ее и поцеловал. Точно так же, как ей виделось в нем и мужское, и женское, ангел казался ей и христианином, излучающим божественное сияние и олицетворяющим собой непорочную чистоту, и язычником, возбуждающим желание своей чувственной красотой и теплом объятий. Когда она ответила на его поцелуй, он нежно окутал ее своими крылами, и она почувствовала, как раз лилась по ее телу сладкая истома и вырвалась наружу криком страсти; от него она и проснулась, одна в темной комнате, с привкусом молока и меда на губах.

Как она ни старалась, оживить этот сон ей не удалось. Она никому о нем не рассказывала, даже Каролине; не пыталась перенести его на бумагу, хотя соблазн был велик, и вскоре она научилась, хотя это и далось ей нелегко, просто ждать тех редких моментов, когда воспоминание об ангеле просыпалось в ней знакомой сладкой болью. И вот этот момент наступил, именно сейчас, на этой лужайке, и она расплакалась счастливыми слезами, теперь уже зная наверняка, что никогда не выйдет замуж за Дентона Маргрейва. Да разве может она стать чьей-то женой, разве кто-нибудь сможет любить ее так, как она любила ангела и была любима им? И все же, если судьба уготовила ей остаться старой девой, нужно как можно скорее решить, как им с матерью жить дальше; и она вдруг поймала себя на том, что шепчет молитву, вознося ее неизвестно кому, чтобы открылся ей выход из трудного положения.

К этому времени она уже почти подошла к каменной стене, разделявшей луг и дубраву на холме. Иногда они с Каролиной гуляли по этому маршруту, но не решались зайти в лес, поскольку тропинок не было видно, а под деревьями росли густые заросли крапивы. Но сегодня Розалинда разглядела потайную калитку в самом углу ограды, а за ней узкую тропинку, которая вела в лес. Она тронула засов, и калитка сразу распахнулась; уже очень скоро Розалинда оказалась по ту сторону стены.

Тропинку, казалось, совсем недавно расчистили – по обе стороны валялись срубленные кусты крапивы, – но ей все-таки удавалось лавировать между ними, не приподнимая подола платья. Уже в самой чаще она вдруг осознала, что в лесу очень тихо. Приглушенным казался даже отдаленный щебет птиц, и Розалинда подумала, не лучше ли вернуться. Что, если она встретит… Впрочем, кого она могла здесь встретить? Кролик или заяц, прошмыгнувшие прямо перед ней, заставили ее сердце учащенно биться, но любопытство взяло верх, и она продолжала идти вперед, пока тропинка, изогнувшись за стволом огромного дуба, не вывела ее из влажной прохлады леса на залитый солнцем зеленый склон холма. Он, скорее, был похож на парк: трава здесь была ровно подстрижена, не то что на заросших лугах, по которым она шла совсем недавно. С южной стороны открывался вид на поля, далекие деревушки и склоны холмов, а при богатом воображении можно было даже представить себе берег моря, протянувшийся у самого горизонта. Опушка, на которой она стояла, спускалась вниз еще ярдов на семьсот, а потом снова начинался лес. Оглянувшись по сторонам, она заметила справа, чуть ниже по склону, какое-то строение, скрытое за деревьями.

Это была маленькая беседка, удивительно пропорциональная в своей конструкции: простое с виду деревянное строение в форме восьмиугольника, выкрашенное в нежно-голубой и кремовый цвета, с темно-зеленой пирамидальной крышей и решетчатыми стенками. Поскольку беседка стояла на склоне, задний вход находился на уровне земли, а спереди в беседку можно было подняться по ступенькам. В стенах были углубления наподобие широких подоконников, заваленные мягкими подушками; деревянный пол был отполирован, как и опоры крыши. Беседка вы глядела новенькой и блестящей; во всяком случае, в ней до сих пор пахло свежей краской и лаком. Странно, что Каролина ни разу не предлагала прийти сюда, да и ее мать никогда не рассказывала про эту беседку. Но может, она просто вторглась в чужие владения? Впрочем, она знала, что Фредериксы были добрыми и гостеприимными соседями и вряд ли стали бы возражать против ее прогулки по их территории.