становились соучастниками трагедии тех людей, которые живут в

цирке, которые выходят на манеж, на этот дьявольский круг, чтобы

показывать нам искусство притворной радости… цирк – значит

круг, замкнутый круг, из которого нельзя вырваться… цирк – это от

дьявола, артисты служат дьяволу! балаганы и скоморохов гнали во

все века от себя люди… я столкнулся с цирком в раннем детстве, вот,

оказывается, когда захватил меня этот круг!..

Он вцепился в маму и сопротивлялся. А мама,

…ой, мамочка! как же ты не понимаешь?!.

уговаривала пойти с клоуном. И клоун шептал размалеванным ртом: «чего ты, парень, не бойся, пойдем!»

Дети с завистью разглядывали мальчика, которого веселый добрый клоун выбрал, и тянет на манеж, и непонятно было детям и зрителям, почему упирается, брыкается мальчишка с пятого ряда.

…увидел! я же говорил, что он заметил меня! я пропал!

мама поверила клоуну! почему все смеются? он всех

загипнотизировал! остался бы он на манеже! другие ведь артисты не

выходят из манежа! только он выходит! ему позволено! что-то

страшное в нем! я никогда больше не вернусь! зачем он тащит меня

на манеж?! оставь меня, пожалуйста! возьми кого-нибудь другого!..

– Н-е х-а-а-а-ч-у-у!!!

Они стояли посреди манежа, клоун крепко держал мальчика за руку. Их окружили кольца – манежа, зрительских рядов, света.

Он не знал, как вырваться от этого мерзкого клоуна, который играл с детишками, но на самом деле ненавидел детей, это теперь стало ясно, потому что клоун делал ему очень больно. Вырваться от внимания зрителей хотел Олег, вырваться из красного магического, дьявольского круга. Он чувствовал, как сгибается, ломается его маленькая, но упрямая воля, как все более беспомощным становится он…

Стало нестерпимо страшно от склонившихся над ним глаз за марлевыми повязками, и слепящего света, и непонятных разговоров, отрывистых фраз, которыми обменивались эти незнакомые люди в белых халатах со спрятанными лицами. Он увидел, что на лбу у каждого висят капельки пота, и одна капелька отделилась и полетела вниз.

…значит я ошибся, и все же они глядят на меня сверху –

вниз… а я, следовательно, лежу…

Капелька летела, все увеличиваясь в размерах, здоровенная уже подлетала к нему, и упала ему на потрескавшиеся губы.

…соленая…

Видимо, смерть проиграла в очередной раз. Все эти дни в горах она никак не могла выбрать жертву из взвода Шарагина; подходила близко, на расстояние вытянутой руки, но затем отступала в сомнениях, и забирала не обязательно того, кого хотела, забирала человека из другой роты, из другого батальона; смерть, намаявшаяся в погоне за ротой, обозленная за что-то на самого Шарагина, наконец-то, ударила; она отдохнула перед засадой в ущелье, приготовилась как следует; она радовалась гортанным возгласам моджахедов, и произносимым ими во славу своего Аллаха молитвам, и той злости, что вселилась в них; она подгоняла их, торопила: не упустите, в этот раз они попадутся в ловушку, в этот раз им не уйти; она все рассчитала; смерть пришла к взводу Шарагина с рассветом, с тишиной утренней; она уже висела в воздухе, когда взвод еще только продирал глаза, и когда умывался и жевал сухпайки на завтрак, и во время передыха на горке она следовала по пятам, и перед тем, как спускаться в ущелье, подспудно знал Шарагин – гложило что-то внутри, мелькала мысль, – что рано расслабились, что не конец боевым, что смерть еще в силах замахнется на взвод; смерть гонялась почти два года за Шарагиным, и, наконец, настигла его в ущелье…

А когда обрадовался старший лейтенант Олег Шарагин, что обыграл смерть, и доверительно посмотрел на врачей, веки вдруг стали закрываться, и врачи растворились в темноте.

Он тут же вновь приоткрыл глаза, и сквозь щелочки последний раз взглянул на покидаемый мир. Он по-прежнему лежал в ущелье, его обступили солдаты; и страх перед смертью отступил, и боль отпустила, навсегда отпустила.

…твоя взяла…

– Отмучился, – сказал совсем рядом чей-то голос.

– Браток…

Растянувшийся на многие годы громкий, ревущий страх теперь медленно утихал, и волнение, и беспокойство улетучивались, сменяясь готовностью терпеть, желанием выжить, во что бы то ни стало выжить. Издалека долетали звуки, мутными разливами проникал в сознание свет.

– Браток…

…кто-то говорит со мной…

– Слышь, земеля…

…может, он принимает меня за солдата… но ведь я не солдат…

я старший лейтенант… правильно? кажется, правильно… и у меня

есть имя… меня зовут Олег…

– Спишь, что ли?

…фамилия моя – Шарагин… я – командир взвода… а где мой взвод?

почему я один?.. разобраться надо, что же случилось… и

где я нахожусь…

Он больше не падал вниз, он начинал контролировать себя, парил теперь, как альбатрос в тишине небесной, в необъятном просторе вечности: бесшумно, значимо.

…благодать…

Он понимал, что вырвался из адской темноты, что спасется, что отныне он вечно будет парить в небе, но голос упорно звал его вернуться обратно.

– Да очнись же!

…где-то совсем рядом… кто это и что ему надо от меня?..

– Я же слышу, что ты не спишь…

…а надо ли в самом деле возвращаться в тот мир? зачем мне

возвращаться туда, где меня ждут страдания и боль?..

– Очнись, прошу тебя!

…что ему в конце концов надо? что пристал ко мне?.. как же больно

поворачиваться! дикая боль! зачем же вы меня вернули оттуда? там

не было боли… там было только небо, бескрайнее высокое доброе

небо и покой…

…если жизнь – это сплошная боль, то лучше находиться вдали от нее,

за ее пределами… вот, теперь я вижу его – рядом лежит… я только не

вижу его глаз, они забинтованы…

– Что тебе?

– Как звать, братишка?

– Олегом…

– А я – Уральцев, Иваном меня зовут. Сильно тебя, Олег?

– Не знаю, шея не двигается. Боль жуткая.