Мошна Силезио трещала от золота. Уж чего он не забыл – так это заявиться к бургундскому казначею с безбожным «три сотни и полсотни за добрую весть» на устах. В толпе он углядел толстого юношу в рясе, с большой деревянной коробкой на груди, и, растолкав локтями возмущенно закудахтавших гольштинских богомолок, быстро подскочил к нему.

– Почём грехи ноне? – осведомился Силезио.

Юноша поспешно раскрыл коробку. Большинство индульгенций превратилось в негодящую кашу. Значит, доход с оставшихся должен покрыть все потери.

– Убийство – двенадцать гроссов, простое прелюбодеяние – восемь, – со значением сказал юноша и выжидательно посмотрел на Силезио.

– Дальше, дальше, – нетерпеливо потребовал тот.

– Содомский грех, скотоложество, кровосмесительная связь – шестнадцать.

– За все скопом?

– За каждое. Была одна на все смертные грехи, освященная кроме как в Риме ещё в Боббио, Сантьяго и Клюни. Но её вчера приобрел синьор кардинал.

– Приобрел – и нечего вспоминать, – резонно отрезал Силезио. – А есть что, скажи, на Иудин грех?

– На предательство больше всего. По сорок турских ливров.

– Да я за такие деньги сам её нарисую! – вспылил для виду Силезио, хотя знал – подделывать святые бумаги нельзя, тогда точно попадешь в пеклище.

– Ходовой товар всегда дорого стоит, – юноша оставался невозмутим. – Но по случаю победы над турками пусть будет тридцать пять.

– Они у тебя все скисли, – Силезио поморщился.

– Какие скисли, какие нет, – юноша любовно вынул пачку слипшихся индульгенций и начал раскладывать их на откинутой крышке ящика. – Вот эти, например, вовсе сухие, у этой только уголок задет…

– Ладно. Давай две содомских, две на убийство и две на иудин грех, – сегодня Силезио был в ударе. – Это на французские деньги будет… двадцать два золотых экю.

Юноша пересчитал и аж затрясся от негодования.

– Побойтесь Бога, синьор, это сорок! Со-рок!

– У тебя курс старый, дружок, – задушевно уверил его Силезио. – Сейчас экю вверх прет. Все молятся на французов! В Генуе и Венеции купцы ждут новых концессий на турецком взморье. Завтра мои двадцать будут как раньше шестьдесят. Я ещё тебе одолжение делаю.

Торговец поджал губы.

– Не пойдет.

– Да ты спятил! Здесь папа будет через час, а он известный добряк. Пойдет рукою помавать и отпускать всем направо и налево, задаром! Ты до зимы свои бумажки не пристроишь!

– Вот Вам папа и отпустит.

– Мне-то отпустит, а друзьям… – Силезио вздохнул. – Далеко мои друзья…

Врал Силезио вдохновенно – «друзья» находились в папском эскорте и в настоящий момент месили грязюку на подступах к Остии.

Юноша припомнил рассказы об эпилептических припадках доброты, которые действительно иногда наваливались на Каликста. Может, рыжий пройдоха в чём-то прав. Тем более он всё равно с самого начала удвоил все расценки сравнительно с эталонной «Таксой святой апостольской канцелярии».

– Тридцать пять.

– Двадцать восемь.

– Тридцать три.

– Что ж, число весьма совершенное, – развел руками Силезио и отвалил торговцу по счету, замешав среди прочих монет две фальшивые, которые уже неделю не знал куда сбагрить.

Юноша начал брать монеты на зуб, но внезапно охладел к этой процедуре. До фальшивок он так и не добрался.

Силезио аккуратно спрятал добычу на груди и вновь растворился в толпе.

Среди людей, барахтавшихся в растянутых между галерами сетях, был и Карл, граф Шароле.

Он окоченел и обессилел. Вылавливать его пришлось баграми. Оказавшись на борту галеры, Карл обвел тяжелым взглядом всё, что осталось от Остии. Осталась приблизительно половина.

Бравый Скарампо умудрился не потерять ни одной галеры, но все они были сильно побиты сорванными с якорей транспортными кораблями и другим тяжелым деревянным мусором, на котором копошились люди-муравьи, люди-божьи-коровки и люди-муравьиные-львы. Парусников потеряли восемь штук утопленными и под два десятка разбросанными по отмелям. Что произошло бы, не прикажи Скарампо галерам собраться в одно огромное боновое заграждение, представить было вовсе не трудно.

Неуправляемый парусный флот унесло бы в открытое море. Вместе с ним – сотни людей, тысячи бочек провианта, пороха, вина, масла, скотину и амуницию. Сам Карл сейчас лежал бы на дне морском в нескольких милях от берега. То, что случилось – печально. Но то, что могло случиться, обратилось бы явленным Бедламом.

Адмирала, Жануария и Луи Карл увидел на соседней галере. Все трое выглядывали графа в противоположной стороне.

«Эге-гей!» – хотел выкрикнуть Карл, но вышло только сиплое «кукареку».

Среди неизвестных грандиозного уравнения «Кому же не повезло» пока что числились д’Эмбекур, барон де Монтегю, телохранители Карла, Один Очень Важный Человек, Гуго Плантагенет, Альфонс Калабрийский, Томас Ротерхем и немецкий епископ.

Матросы, когда Карл появился на их галере, засуетились и подобрали из воды бургундский штандарт. (Уж чего-чего, а этого добра было много – каждый бургундский рыцарь-banneret кроме личного знамени взял с собой ещё национальный флаг.) Вскоре обвислое полотнище вознеслось над палубой на длинном весле.

«Граф Шароле жив! Бургунд с нами! Шароле! Карл! Жив! Шароле! Жив! Карл! С нами!» – покатилось над гаванью, перебросилось на пристань и отозвалось стократно усиленным «Бургундия!», тысячекратным «Многие лета!»

Карл и не подозревал, что его так любят. Этого он уже не мог выдержать. Карл упал на спину и молниеносно уснул, как отшельник в раковине, затопленной шумом прибоя.

август, 18

Начало дня было камерным и секретным. Присутствовали: Его Святейшество Каликст III, кондотьер Джакопо Пиччинино, граф Шароле и секретарь папы в качестве историографа и переводчика.

– Знакомьтесь, граф. Синьор Джакопо, отличный солдат, человек удивительной судьбы.

Карл кивнул и едва заметно облизнулся. На губах ещё не успел рассосаться вкус шершавой кожи Каликста – от целования папской руки уклониться он не имел права. Карл чувствовал себя неважно – ныли плечи и поясница, голова соображала раз на три. Вчерашний день рассыпался на отдельные картинки, на карты, которые плохо держались в одной колоде.

Лицом Джакопо был столь благообразен и породист, что Карл сразу же безошибочно распознал в нем прохиндея. О возрасте внешность Джакопо сообщала информацию самую расплывчатую – не младше тридцати, не старше пятидесяти. Несмотря на вчерашний потоп, который разгромил папский поезд почище Остии, волосы Джакопо были до блеска вымыты, надушены, расчесаны ровными прядями, каждая с серебряной проволочкой ранней седины, и тяжело ниспадали на широкие плечи. Ничего подобного о солдатской стрижке Карла «подгоршок» сказать было нельзя. Равно как и о ширине плеч. Джакопо так и просился в натурщики на обложку «Первой любови Жюльетты». Карл на обложки не просился, чем и был самодостаточен, неподделен, хорош.