А когда попались два действительно первоклассных командира, то карьера их неожиданно прервалась трагически и совершенно необычайным образом.

Об убийстве Мина в августе 1906 года я узнал из газет, сидя в отпуску в деревне. Когда я вернулся, узнал, что на другой же день, в виде особой милости полку, царь послал узнать, кого бы мы хотели себе в командиры. Ему ответили, что хотим генерала Шильдера.

Известных Шильдеров в списках российской армии, если не ошибаюсь, насчитывалось трое. Был когда-то «герой» Турецкой войны Шильдер-Шульднер. Про него сложили песенку:

Шильдер-Шульднер генерал

Он под Плевну подступал.

Он пять тысяч уложил

И начальству доложил:

«Трудно!»

Затем был еще генерал Шильдер, известный историк, который написал капитальную историю царствования Александра I.

Наш Шильдер был просто Владимир Александрович Шильдер, и карьера его была такая.

В 1873 году он вышел в наш полк из Пажеского корпуса и на Турецкой войне сражался в чине поручика. В начале 1880-х годов был долгое время полковым адъютантом и стяжал себе репутацию самую блестящую. Затем он неожиданно ушел из полка воспитателем детей какого-то великого, но небольшого князя, причем с семьей его долго жил на Кавказе. Затем он был инспектором Александровского лицея. К тому времени, когда его неожиданно вызвали в Петербург принимать наш полк, он уже несколько лет состоял директором Псковского Кадетского корпуса, от роду имел 55 лет и из строя отсутствовал лет двадцать.

Вот это-то последнее немаловажное обстоятельство, прося его себе в командиры, наши как раз и упустили. 20 лет – большой срок. И те, которые все еще рассчитывали увидеть «орла», увидели старую курицу. Главное зло было даже не годы. Его современник Лечицкий был не моложе. Главное зло был преждевременный рамолисмент[25], в который впал почтенный человек, не имевший мужества отказаться от должности, к которой он был явно неспособен. Командовал он нами всего год, но год этот был сплошной анекдот.

Шильдер был немного выше среднего роста, старчески худ и держался подчеркнуто прямо. На длинной тощей шее, похожей на вареную куриную ногу, была прикреплена маленькая голова, покрытая седо-желтым пухом. Картину дополняли тусклые голубые глазки и длинные, распушенные по концам седо-блондинистые усы, которые он то и дело молодецки разглаживал. Говорил замогильным голосом, неестественно медленно и сильно картавил. В речи явно чувствовалась замедленность рефлексов головного мозга. Копировать его было легче легкого, и делать это успешно могли люди даже со средними имитаторскими способностями.

Давно замечено, что люди, получившие новую должность, охотнее всего занимаются в ней тем, что им больше всего напоминает старую. Помню, в Преображенском полку служил лихой ротный командир князь Оболенский, строевик первый класс. Как это часто случалось, назначили его вице-губернатором в Кострому. В 1908 году, по делам матери, мне довелось быть в Костроме. Город славный, город древний, но грязноватый и очень патриархальный. И вдруг в таком старосветском городе полиция (нынешняя милиция) такая, какая и столичного города Санкт-Петербурга не сконфузила бы. Полицейские молодец к молодцу, одеты с иголочки, а честь отдают не хуже, чем у нас в учебной команде. Как к бывшему однобригаднику, немножко и по делу, я пошел к Оболенскому с визитом. Первые слова его были: – А какова у нас полиция? Как одеты? Как честь отдают? Выправка какая, а? Сам за этим смотрю… Недавно сам сапоги пригонял… Сам отдание чести проверяю!

Я принужден был согласиться, что в Костроме полиция действительно на пять. Казалось бы, были у вице-губернатора и более важные государственные занятия, чем пригонка полицейских сапог, но князь Оболенский это дело знал, а потому и занимался им с любовью. А вице-губернаторские дела были ему незнакомы и непонятны, а потому и менее приятны. А был бы князь Оболенский не капитаном, а ротмистром, то, кроме отдания чести и сапог, обратил бы он, наверное, специальное внимание и на костромских пожарных лошадей.

Шильдер двадцать лучших лет жизни занимался педагогикой. Естественно, что, приняв полк, он главное внимание свое обратил на ту часть полка, где имелись карты, доски, губки, мел, то есть классы, а именно – полковую учебную команду. Приходил он к нам почти каждую неделю и, конечно, не помогал, а только мешал.

Является на урок географии. Сначала сидит и глубокомысленно слушает. Потом начинает задавать вопросы.

– Как твоя фамилия?

– Курочкин, ваше превосходительство.

– Ну, скажи мне, Кугочкин, где Фганция? Можешь показать на кагте?

Курочкин идет и показывает.

– А что, Фганция больше, чем Госсия, или меньше?

– Россия много больше, ваше превосходительство.

– А кто во Фганции теперь, пгезидент или коголь?

– Президент, ваше превосходительство.

– А что лучше, пгезидент или коголь?

У Петра Курочкина, очень развитого и бойкого петербургского рабочего, который до военной службы почитал у себя на заводе хороших книжек, имеется на этот вопрос свое мнение, но он честным и открытым взглядом прямо в глаза смотрит генералу и громко отвечает:

– Король, ваше превосходительство.

– Да, это ты, бгат, вегно сказал, коголь лучше, а еще лучше цагь православный.

И довольный заключительной фразой, генерал медленно поднимается. Все вскакивают и вытягиваются.

– Хогошо, бгатцы, учитесь, ученье свет, а неученье тьма.

– Рады стараться, ваше превосходительство.

– А у вас виден к делу интегес, благодагю вас! – и пожимает мне руку.

Наш младший состав учебной команды, то есть Коновалова, Азанчевского и меня, Шильдер определенно полюбил и – о, ужас! – стал приглашать к себе обедать.

Когда вас приглашали туда, куда вы не хотели идти, отделаться было легче легкого. На письменное приглашение надлежало ответить письмом, на телефонное телефоном, в том смысле, что страшно, мол, сожалею, но, как назло, на этот день назначен дежурным, иду в караул и не имею возможности поменяться. Можно было отговориться и болезнью. Но это было уже менее распространено, так как на другой день могли вас встретить на улице или в театре, и это вышло бы уже неловко. В случаях приглашений командира полка ни одна из этих отговорок не годилась. По должности своей он был обязан знать, кто из офицеров был болен и мог очень свободно прийти самолично, навестить болящего, особенно холостого офицера. Прекрасно знал он также, что офицеры учебной команды от нарядов свободны.

Таким образом, как это было ни скучно, приходилось напяливать маленькие лакированные ботинки и длинные штаны, а к ним или мундир с погонами, или сюртук с эполетами и являться в командирский дом к семи часам вечера.

В противоположность Мину, командирский дом при Шильдере был поставлен на очень скромную ногу. Больших приемов он почти