Коля Ливинский допрашивает о своей будущей нареченной какую-то горничную и получает в ответ: «Аксинья»! Люба обеспечена Никифором. Женя подходит к двум не то приказчикам, не то мастеровым и осведомляется у них:

– Как вас зовут?

– Зимой Кузьмой, а летом Филаретом, – хохочет, довольный собственной остротой, один из них.

Женя сконфужена, нам смешно, но мы сдерживаемся, боясь нарваться на какую-нибудь дерзость. Умудренная только что виденным, Ира заявляет:

– Я пойду спрашивать у того вот, что там, прижавшись около стенки, возле почтового ящика стоит. У него такой жалкий и скромный вид, он уж, верно, острить не будет. Только и вы, пожалуйста, идите, чтобы на всякий случай быть поблизости.

Наша шумная орава движется в нескольких шагах за ней, опрашивая по пути встречных. Вот раздается нежный голосок Пыльневой; в ответ на него доносится до нас гораздо менее приятный и мелодичный голос:

– Имя как?.. А тебе что за дело? Зовут, как зовут. Видишь, на ногах стою. Говори, стою? Ну, тогда и не трожь! Вот как брякнусь в канаву, как станет меня городовой подбирать, чтоб в кутузку, значится, вести – ему и скажу, как звать. А теперича, видишь, – стою, не качнусь.

Растопырив руки и с трудом отделяясь от спасительного ящика-опоры, шатаясь во все стороны, пьяница беспомощно хватается за воздух.

– А она: «как звать»? Так я тебе и скажу!.. – хорохорится он. – Шалишь, были дураки да все вышли…

Но Ира не слушает дальше его надтреснутого хриплого бормотанья и стремглав мчится к нам. Вот уж, действительно, выбрала скромного и жалкого!

Хохоча, как сумасшедшие, вернулись мы домой и поделились со старшими своими впечатлениями.

– Дорогая тетя, я рад успокоить ваше заботливое материнское сердце: участь Муси блестяще обеспечена. Мадам Митюха Кучкин, из пскопских, – жестом руки рекомендует он меня.

– Смотри, Мурка, – опять принялся он за меня, – этот Митюха тут неспроста. Помнишь, у тебя давно еще, в детстве, был такой рыцарь печального образа, Митя прозывался? Смотри, стариной не тряхни! А больше у нас Дмитриев в заводе нет; я, по крайней мере, ни одного не знаю.

– Я знаю одного, – с невиннейшим видом заявляет Люба.

– Кого? Кого? – живо спрашиваю я.

– Светлова, Дмитрия Николаевича.

– Фу, какая гадость! Ну, уж спасибо за твою замороженную сосульку. В таком случае я сто раз предпочитаю «печального» Митю, – протестую я.

Господи, какое, однако, счастье, что на самом деле мне еще никаких «Мить» выбирать не надо и что я всего «без двадцати минут» барышня. Мне так хорошо дома! Ведь я, в сущности, очень счастливая и ничего-ничего другого не хочу – ни теперь, ни потом.

Я двадцать раз, кажется, брала в руки свой дневник и столько же раз, не прибавив ни строчки, клала его обратно. Невозможно писать: слишком у нас весело, и потом явно я этого все-таки не делаю, от всезрящих же глазок моего двоюродного братца не очень-то что-нибудь укроешь.

Остается только поздний вечер, но в это время всегда так неодолимо спать хочется, что ныряешь скорей в свою теплую, уютную кроватку и чувствуешь, как будто баюкают тебя мягкие волны, медленно, плавно, ласково; все плывет, плывет, уходит дальше, глубже, и, не успеешь оглянуться, как уже очутился в сладких объятиях Морфея. Как ни весело и ни хорошо все на свете, а все же радушные объятия дедушки Морфея – чудесная вещь.

На днях как-то сидим мы за обедом, вдруг раздается звонок и Глаша докладывает, что два студента спрашивают меня. Это еще что за наваждение? Даже не соображу, кто такие могут быть. Еще идя по коридору, замечаю высокого, широкоплечего, довольно нескладного студента в пальто, с воротником, поднятым по самый нос, в далеко не изящной, нахлобученной на уши фуражке. Ну, запаковался! Хоть сейчас в Сибирь поезжай, а на дворе всего четыре градуса.

Рядом с ним студент в шинели с бобрами, в которую он лихо запахнулся, и у него – о ужас! – тоже шапка на голове. Это еще что за типчики?

Вхожу. Изысканно, галантно, даже слишком, расшаркиваются.

– Мадемуазель, позвольте представиться: я Тишалов, брат вашей подруги, – начинает студент в шинели и, не дождавшись, чтобы я протянула руку, сует свою лапу, к тому же еще обутую в широченную серую перчатку. Ну, джентльмен!

Я неохотно подаю свою; тогда ко мне тянется лапа его спутника тоже в перчатке, но только в рыжей.

– Видите ли, мадемуазель, я командирован своей сестрицей, которая обращается к вам с большой просьбой… мы присоединяемся, – оба студента, как по команде, опять приторно-галантно раскланиваются.

– А что такое? – спрашиваю я.

– Сестра очень просит вас прийти в четверг вечером к нам. Мы тоже очень просим, – опять оба шаркают.

«Что за идиоты!» – думаю я.

– Право, не знаю, – говорю им.

«Ни за что, – в то же время мысленно твердо решаю я. – И просить даже у мамочки не стану, вот еще! Только не хватало с такими чучелами там весь вечер сидеть. Никогда не думала, что у Шурки брат такой дурень».

– Мадемуазель, мы умоляем! – опять, как заводные, шаркают оба. – Пожалуйста!..

– Если вы меня любите… – шепчет шинель, делая шаг ко мне.

Вот нахал! Я пячусь от него, а он наступает.

– Неужели же вы меня совсем не любите?.. Ни крошечки? О, моя милая, жестокая, но очаровательная Муся. Ангел мой!.. – и вдруг – бац! – он обнимает меня и чмокает по очереди в каждую щеку.

В первый момент я совершенно одурела, затем начала неудержимо хохотать. От слишком порывистого объятия фуражка скатывается с головы студента, и передо мной со своей всегдашней прической – куксой на макушке – плутоватая татарская физиономия Шурки Тишаловой. Черные усики, приклеенные над губой, придают ей особенный, невероятно комичный вид.

– Гадость ты этакая! – смеюсь я. – Ведь ты чуть-чуть меня насмерть не испугала.

– Да, Муська струсила! Смотрю – пятится, пятится. А компаньона моего не узнаешь? – спрашивает она.

– Кто же еще, как не Пыльнева! Ведь у нас всего две таких сумасшедших и есть! Ради Бога, не уходите и не раздевайтесь, я сейчас пришлю Володю, поинтригуйте и его! – прошу я.

– Володя! – лечу я в столовую. – Выйди на минутку, тебя тоже видеть хотят! – и уже в дверях коридора, чтобы старшие не слышали, добавляю: – Ради Бога, убери этих нахалов, я с ними справиться не могу. Один так даже целоваться со мной полез…

– Ну-у?! – негодует он.

– Честное слово!

Володя подтягивается и выходит с грозным видом. Я становлюсь между шубами.

– Что угодно? – холодно спрашивает он.

– Позвольте представиться: Громкалов, – говорит Тишалова.