— Вот Пахакумак, — возвестил Филипилло.

Я остановил коня, повторяя: «Пахакумак!» Это слово вызвало видение города со множеством дворцов из резного камня и кедрового дерева, с садами, где растут душистые растения, с громадными лестницами, спускающимися к морю, с заводями, полными рыбы и водоплавающих птиц; террасы дворцов украшают деревья из цельного золота с цветами, плодами и золотыми птицами. Пахакумак!

— Ничего не вижу! — сказал я, тараща глаза.

— А теперь здесь больше не на что смотреть, — ответил мне инка.

Мы подъехали ближе; холм с уступами террас служил постаментом сооружению, от которого осталась лишь стена, выкрашенная в красный цвет; стена была сооружена из громадных каменных глыб, составленных друг на друга без всякого цемента. Я взглянул на своего проводника: сидя на коне, с высоко поднятой головой, он смотрел в никуда.

Назавтра мы, расставшись с побережьем, начали подниматься на гору; мало-помалу мы оставили далеко внизу туман, нависавший над прибрежной полосой; воздух стал более сухим, растительность более разнообразной; холмы, видневшиеся вдали, были, казалось, покрыты золотыми камешками; подъехав ближе, мы различили огромные поля, где росли подсолнухи и ромашки с желтой серединкой; на поросших травой склонах росли также злаки и голубые кактусы; несмотря на крутой подъем, температура оставалась прежней. Мы миновали несколько покинутых жителями деревень; дома из сырцового кирпича были не тронуты людьми, но сдались под напором растительности. Проводник пояснил мне, что при подходе испанцев жители бежали через Анды, унося с собой свои сокровища; никому не известно, что с ними стало.

Прежде даже в самой маленькой деревушке ткали материи из волокон агавы и хлопка, а также из шерсти ламы, окрашенной в различные цвета; здесь делали глиняную посуду, расписанную по красному фону человеческими лицами или геометрическим орнаментом. Ныне все вымерло.

Я терпеливо расспрашивал юного инку и понемногу, пока мы пересекали гигантское плато, расположенное в восьми с лишним тысячах футов над уровнем моря, где все же попадались голубые кактусы, узнавал, какой была империя его предков. Инки не знали частной собственности; они сообща владели землей, которую каждый год делили заново; общественная земля была предназначена для содержания чиновников и создания продовольственных запасов на случай недорода; они называли ее «Землей Инки и Солнца»; каждый индеец в определенный день отправлялся возделывать эту землю, они также работали на полях, отведенных больным, вдовам и сиротам; они работали с любовью, призывая на помощь друзей и целые деревни, чтобы возделывать свои куски пашни; приглашенные спешили с такой готовностью, словно были званы на свадьбу. Каждые два года среди всего населения распределяли шерсть, а в теплых краях — и хлопок с царских полей; в своем доме каждый делал все необходимое и за каменщика, и за кузнеца, и был хозяином на собственном поле. Среди них не было бедных. Я слушал Филипилло и думал: вот она, разрушенная нами империя, та империя, что я желал создать на земле и которой не сумел выстроить!

— Куско! — возвестил инка.

Оказавшись на перевале, мы обнаружили внизу зеленое плоскогорье, усеянное деревнями; это была цветущая долина Вулканиды; чуть дальше виднелись белый конус Азуйяты и снежная цепь Анд. Город располагался у подножия холма, увенчанного развалинами; пришпорив коня, я устремился к древней столице инков.

Мы проезжали через поля, где росли клевер, ячмень и маис, через плантации колы; равнина была пронизана каналами, прорытыми инками; на холмах ярусами были выложены террасы, чтобы избежать оползней. Эти строители дорог к тому же были еще и земледельцами, более искусными, чем любой народ старого континента.

Перед тем как въехать в город, я поднялся на холм; развалины на его вершине некогда были крепостью, где император держал оборону от войск Писарро; она была окружена тремя рядами крепостных стен, сложенных из идеально подогнанных глыб темного известняка. Возле этих каменных стен я забыл о времени.

Укрепления Куско не были разрушены полностью, здесь сохранилось несколько башен, а на улицах уцелели красивые каменные дома. Но от большей части сооружений остались лишь фундаменты, на их основе испанцы поспешно возвели надстройки из полых кирпичей. Несмотря на благоприятное расположение и многочисленность жителей — индейцев и колонистов, казалось, что над этим городом нависло проклятие. Испанцы жаловались на суровость климата и ощущение, что их ненавидят; мне говорили, что каждый раз в годовщину вторжения конкистадоров старики-индейцы прижимаются ухом к земле в надежде, что до них донесется грохот подземных вод, которые однажды должны смыть всех испанцев.

Проведя в Куско всего несколько дней, мы вновь пустились в путь. Воздух плоскогорья был настолько сухим и холодным, что мы нередко обнаруживали на обочине мертвых мулов; в этих местах трупы не были подвержены разложению. Изредка нам попадались развалины дворцов, храмов, крепостей — сохранились лишь обломки гигантских сооружений, построенных без применения арок и треугольных или шестиугольных сводов. В удаленной части большого высохшего озера мы обнаружили развалины великолепного города Пияоканакао, на земле валялись обломки гранита и порфира; то, что некогда было храмом, ныне представляло собой лишь груду развалин; на прежние улицы указывали линии высоких камней; дорогу украшало множество гигантских, грубо высеченных из камня статуй.

Все деревни, мимо которых мы проезжали, были безлюдны, а чаще всего сожжены. В одной из них мы увидели старика, сидевшего на пороге недавно построенной хижины; у него не было ни носа, ни ушей, а глаза были выколоты. Когда Филипилло обратился к нему, он вроде бы услышал, но ничего не сказал в ответ.

— Вероятно, ему к тому же вырвали язык, — предположил инка.

Он сообщил мне, что испанцы, предполагавшие, что в этих местах есть золотые жилы, жестоко пытали индейцев, чтобы узнать, где они залегают, но индейцы нерушимо хранили молчание.

— Почему? — спросил я.

— Когда увидите рудники в Потоси, то поймете, от какой участи они хотели уберечь своих детей, — ответил инка.

Вскоре я понял. Через несколько дней мы повстречали отряд индейцев, которых вели на прииски; они были связаны друг с другом веревкой, пропущенной через железные ошейники; на щеке у каждого каленым железом была выжжена буква «G»; их насчитывалось четыреста или пятьсот. Они шли пошатываясь и казались совершенно истощенными. Конвоировавшие их испанцы подгоняли индейцев ударами плетки.

— Они идут из Кито, — объяснил мне проводник. — В начале пути их, скорее всего, было больше пяти тысяч. Как-то при переходе через жаркие края погибли десять тысяч индейцев. А в другой раз из шести тысяч дошли двести человек. Тех, кто рухнул от усталости на дороге, даже не отвязывали, им попросту отрубали голову.

В этот вечер мы впервые за долгое время увидели дым над деревенскими хижинами. Устроившись на пороге дома, молодая индианка, напевая, укачивала ребенка; песня ее звучала так грустно, что мне захотелось узнать слова. Проводник перевел колыбельную так: