во вратах жизни, — а им надлежит быть ржавыми. И теперь врата распахиваются слишком легко, даже почти не скрипят. А должны — еле-еле, как будто в них перекосило петли.

Определенно создавалось впечатление, что врата жизни самого мистера Креггса перекошены как надо: холодный, жесткий, сухой человек, одетый в серое и белое; осколок кремня, и только. Даже в глазах его что-то поблескивало, словно высекало искры. Надо заметить, собеседники казались олицетворением трех различных царств мира природы: Снитчи напоминал сороку или ворону (однако без свойственного им лоска); доктор, с изрезанным морщинами лицом, — яблочко-падалицу, которыми в непогоду кормятся птицы. Сходство добавляла тоненькая косица — она торчала вверх, точно яблочный хвостик.

В сад бодрым шагом вошел привлекательный молодой человек в дорожной одежде; носильщик волок следом корзины, свертки и саквояж. Новый гость словно был неотъемлемой принадлежностью этого ясного утра, внеся со своим появлением атмосферу веселья и надежды. Он вошел, и три сидевших у стола джентльмена — три голоса Судьбы, три Мойры в мужском обличии — приветствовали его.

— Мои поздравления, Альф! — радостно сказал доктор.

Снитчи поклонился.

— Сотня поздравлений в этот знаменательный день, мистер Хитфилд.

Помолчав, Креггс добавил:

— И от меня.

— Ух, какое общество! — Альфред резко остановился. — Один-два-три, вся компания в сборе! Явление трех неблагих предвестников, иначе не назовешь. Как же хорошо, что нынче утром первыми я встретил не вас, — а то решил бы, что дурная примета. К счастью, первой была Грейс: милая, замечательная Грейс, — так что на вас можно просто не обращать внимание.

— Если позволите, мистер, первой была я, — возразила Клеменси Ньюком. — Мисс Грейс вышла сюда с рассветом, вспомните. А я была в доме.

Альфред поправился.

— Да, точно! Первой была Клеменси. Так что вами можно пренебречь благодаря ей.

— Ха-ха-ха от моего лица и лица Креггса, — фыркнул Снитчи. — Пренебречь! Дерзите, молодой человек?

— Ну, если только самую малость. — Альфред сердечно пожал руку доктору, а потом Снитчи и Креггсу и огляделся. — А где же… ох!

Несколько более поспешно, чем предусматривала торжественность ситуации тесного общения со стряпчими, он отправился туда, где рядом стояли обе сестры, и… впрочем, не будем более подробно разъяснять его манеру всегда сначала приветствовать Марион и только потом — Грейс. Вероятно, нечто подобное подразумевал мистер Креггс, обронив свое «куда проще».

Возможно, желая сменить тему разговора, доктор Джеддлер повернулся к накрытому завтраку, приглашая гостей рассаживаться. Грейс села так, чтобы отрезать Марион и Альфреда от остальной компании; Снитчи и Креггс расположились по широкую сторону стола, предусмотрительно разместив между собой портфель с документами; доктор занял традиционное место, напротив Грейс. Клеменси безостановочно носилась вокруг, обслуживая участников трапезы; меланхолический Бритт священнодействовал за маленьким столиком, словно королевский мажордом, оделяя собравшихся ломтями ростбифа и ветчины.

В одной руке — нож, в другой — вилка, Бритт повернулся к мистеру Снитчи.

— Угодно мяса?

Он послал свой вопрос, как пушечное ядро.

Стряпчий принял подачу.

— Вне всякого сомнения.

— А вам? — Это было обращено к Креггу.

— Нежирного и хорошо прожаренного, — ответил достойный джентльмен.

Выполнив эти заказы и положив на тарелку доктора весьма умеренную порцию — и, кажется, не сомневаясь, что больше никто ничего не захочет, — Бритт расположился так близко к господам стряпчим, как только позволяли приличия, и наблюдал за их тарелками, словно ястреб. Всего один раз каменное выражение его лица изменилось: мистер Креггс, чьи зубы были не из лучших, едва не подавился, побудив доброго слугу подпрыгнув воскликнуть:

— А я уж думал, помрет!

Доктор позвал:

— Альфред, давай все-таки приступим к делу, ради которого мы собрались за этим столом.

— За столом, да. — Снитчи и Креггс, похоже, не собирались прерывать завтрак.

Альфред, который сидел «за этим столом» просто за компанию и ничего не ел — и которому своих собственных дел вполне хватало, тем не менее, вежливо ответил:

— Как вам угодно, сэр.

— Если что-то и может быть серьезным, — начал доктор, — в таком…

— …фарсе, как наша жизнь, сэр, — с готовностью подсказал Альфред.

Доктор кивнул.

— В таком фарсе, именно. Двойной день рождения, канун разлуки, мы за общим столом… Все это вызывает мысли, приятные для нас четверых… наводит на воспоминания о долгих дружеских связях… Однако я отвлекся.

Молодой человек произнес:

— Да, это так. В точности так, и мое сердце засвидетельствовало это сегодня утром; да и ваше тоже, я уверен, если вы позволите мне это сказать. Сегодня я покидаю ваш дом и выхожу из-под вашей опеки. Мы расстаемся в самых добрых, самых нежных отношениях. Таких в точности отношений больше не будет. — Здесь он взглянул на Марион. — Будут другие, сопряженные со связью иного рода… Нет, мой язык немеет. Полно… полно!

Тут он собрал все присутствие духа.

— В этом полном нелепиц фарсе, о котором вы твердите, доктор, есть все же кое-что серьезное. Давайте допустим сегодня, что хоть что-то есть.

— Сегодня! — воскликнул доктор. — Вы только послушайте его! Ха-ха-ха! Сегодня! Самый нелепый выбор из всех дней этого дурацкого года. В этот день некогда свершилась великая битва — именно здесь, на этой земле. Там, где мы сейчас сидим; там, где мои дочери танцевали нынче утром; там, где растут деревья, фрукты с которых сегодня собрали и подали нам на завтрак. Их корни пьют соки из павших, не из почвы — вот сколько жизней было здесь утрачено, что даже сейчас, много поколений спустя, церковный погост забит костями, костным прахом, осколками расколотых черепов. Все это до сих пор, нет-нет, да и выкапывают из-под земли. Прямо из-под наших ног. А ведь многие в той кошмарной битве даже представления не имели, за что они воюют и почему. А те, кто праздновал победу и ликовал, — многие ли знали, что именно приводит их в ликование? Сотня наберется? А сколько из них четко понимали свои потери и обретения? Сколько, меньше полусотни? А сколько тех, кто видел все взаимосвязи, побудительные причины и следствия? Полдесятка, не более. А теперь сравните это с числом тех, кто после сражения долгие годы оплакивал убитых. Серьезное, вы только подумайте!

Альфред возразил:

— А, по-моему, все, что вы говорите, очень серьезно.

— Как же, как же. Если вы будете относиться серьезно к таким вещам, то попросту рехнетесь — или умрете, или залезете на вершину горы и станете отшельником.

Его молодой собеседник не сдавался.

— Это произошло давно.

— Давно! — фыркнул доктор. — А что, по-вашему, мир с тех пор занялся чем-то другим? Можете перечислить? Нет? Я вот не могу!

Мистер Снитчи отхлебнул чай.

— Другим? Ну, иногда он обращается к закону. Время от времени.

Его партнер хмыкнул.