— Спасибо, Кейт. — Он имел в виду помощь, а не сомнительный комплимент.

Ее голос тоже смягчился:

— Ты сообщишь мне, если будут проблемы, ладно, Дэвид?

— Всенепременно.

— Я сказала тебе, брось. Я тебе позвоню.

— Спасибо.

Эш повесил трубку. Рука все еще лежала на телефоне, и он несколько секунд бессмысленно смотрел на него. Потом снова снял трубку и набрал другой номер. На другом конце ответила Грейс Локвуд.

Грейс вошла в пустой класс и подошла к столу, за которым раньше сидел учитель. Она положила на стол ключи и задумчиво провела рукой по поверхности, ощупывая царапины и зазубрины. В дерево впитались десятилетия учебы; стены вокруг когда-то отражали оживленный шум детей, их песни, даже их молчание. На доске еще оставалась полустертая надпись мелом, и Грейс улыбнулась, прочтя строчки стихотворения, которое сама она с одноклассниками разучивала на этом самом месте столько лет назад. Ее обрадовало, что прежние традиции сохранялись здесь — по крайней мере, пока школу не закрыли; это создавало какое-то чувство уверенности в этом быстро изменяющемся мире, где игру в классы заменило «Нинтендо», а вместо дешевых мультиков появились фильмы со спецэффектами. Грейс прочла про себя строчки:

Три крысенка в черных шляпках,

Три утенка в белых тапках,

Три щенка в цветных жилетках,

Три котенка в ...

Странно! Столько лет прошло, а она определенно помнит эти незатейливые строки. Они обычно пели их хором, и их хорошо знал Тимми Норрис. Он знал все стишки и все церковные гимны, знал их все наизусть.

Ее лицо погрустнело. Тимми так и не научился ничему другому, ничему более взрослому. Он не научился ничему новому с тех пор, как ему стукнуло шесть лет. Грейс выдвинула от стола стул и села лицом к партам, словно была учительницей.

— В вуалетках, — вслух произнесла она. — Три котенка в вуалетках.

Ее тихие слова будто повисли в воздухе.

В классе было жарко, солнце лилось через высокие незанавешенные окна. В детстве весной и летом окна всегда широко распахивали, вспомнилось Грейс, иначе в солнечные дни здесь было бы невыносимо.

Она посмотрела на часы. Скоро придет Дэвид. Его голос по телефону казался встревоженным. Однако дело было не только в голосе — Эш хорошо скрывал свои чувства, — но ей передалась его тревога. Странно, как легко она определила его настроение. Она едва знает Эша и все же... И все же знает его мысли. Конечно, она не могла точно сказать, о чем он думает, что собирается сказать, но она откликалась на его мысли и интуитивно чувствовала себя рядом. И чувствовала, что то же самое происходит с ним.

Грейс посмотрела на средний ряд — на вторую парту. Здесь она сидела, пока не уехала. Те дни тоже казались неизменно солнечными. Но это всего лишь иллюзия детских воспоминаний, когда лето представлялось долгим и жарким, а на Рождество обязательно лежал снег. На самом деле все было не так. Здесь, в Слите, было не так. Бывало и по-другому.

Грейс поежилась. И сама не поняла, почему. Что-то обеспокоило ее — какая-то мысль, какое-то воспоминание, что-то на периферии сознания. Она закрыла глаза, чтобы поймать эту мысль, но ощутила только замешательство. Замешательство... и глубокий страх.

На ее закрытые глаза упала тень, и Грейс быстро открыла их. В классе никого не было. И на небе не было ни облачка. Грейс беспокойно осмотрела комнату. Солнце за стеклом светило до рези в глазах, но в классе было почему-то сумрачно. Она отодвинула стул, собираясь встать.

Но тут до нее донеслись голоса. Она не услышала их, они звучали у нее в голове — слабые, отдаленные звуки, скорее принадлежавшие ее воображению, чем физически ощутимой реальности. Грейс опустилась обратно и снова закрыла глаза.

И опять какая-то тень упала на ее веки, что-то загородило от нее солнечный свет; но как только она открыла глаза, все исчезло.

Голоса приблизились — они были у нее в голове, но стали ближе.И Грейс поняла, что это детские голоса.

Она покачнулась на стуле и уронила голову на грудь, но тут же подняла снова. Дети пели, и, слушая слова этой песни — слова, звучавшие только в ее воображении, — она узнала их. Это были строчки из гимна, который они часто пели в школе. В этом самом классе. Когда она сама была девочкой.

Танцуйте все, сказал он,

Я танцев всех владыка.

Дети пели, и она повторяла их слова.

Я поведу вас в танце

От мала до велика!..

Громче. Теперь она в самом деле слышала их. Голоса звучали уже не у нее в голове, они исходили от парт, от стен, из самого воздуха. Она повторяла вместе с ними, и ее голос так же повышался.

Меня секли, раздели,

Крест мой был высок...

Чистые детские голоса звучали наяву, они были в этом классе, и ее ресницы заблестели под лучами высоко поднявшегося солнца, из-под закрытых век выступили слезы. Грейс вспомнила слова, словно пела это гимн только вчера:

...Чтобы там я умер,

Гол и одинок.

Звучание гимна приобрело более мрачную тональность. Голоса продолжали петь, но уже не были такими чистыми и такими молодыми. В них слышалась угрюмая пустота.

Но в пятницу внезапно

Покрылось небо мглой.

Голоса стали глубже, совсем не детские.

Трудно танцевать

С чертом за спиной!..

Пели уже взрослые.

...Но знайте: я — танец,

И снова кружусь!

— Грейс?

Она подскочила на стуле, машинально схватившись за грудь.

В дверях стоял Давид Эш, его лицо казалось бледным в солнечных лучах.

* * *

Ей не хотелось оставаться в школе, и они вышли и сели в его машину. Окна в машине были широко открыть, чтобы принести хоть какую-то прохладу в эту удушливую жару, которая постепенно становилась гнетущей. Над травой образовалась дымка, и казалось, что поверхность дороги дрожит. Вдали виднелась башня церкви, выглядывающая из-за верхушек деревьев; небо позади нее казалось почти что выбеленным.

— Что там произошло? — спросил Эш, повернувшись к Грейс и положив руку на руль.

— Я задумалась о гимне, который в детстве мы обычно пели в школе.

— Я слышал, как вы произносите слова.

Она порылась в маленькой коричневой кожаной сумочке, лежавшей на коленях.

— И вы тоже слышали голоса?

— Да, слышал. И это был тот же самый гимн, что я слышал перед тем, как встретился с вами у церкви два дня назад. О котором говорил вам.