Бродяжка побежала.

Намордник слетел. Гоша повис на поводке. Герда резко развернулась и сжала руку Гоши зубами. Чуть ниже локтя. Левую.

Так все и кончилось.

Ну, и началось, конечно, тоже.

– Животных перевозить запрещено, – неприветливо известила кондукторша. – Постановление администрации.

– Да ладно, – отмахнулась Саша.

Она устроилась на заднем сиденье, Герду усадила рядом. И я тоже рядом сел.

– Рука болит? – участливо поинтересовалась Саша.

– Не. Она только прижала. Автоматически. Машинально.

Я закатал рукав. Синяк. То есть сразу несколько, такая синячная гроздь от локтя до запястья.

Саша осторожно потрогала синеву пальцем.

– Сухожилия не задеты?

– Не, ты что. Она сразу остановилась. А потом прощения просила.

На самом деле просила. Ходила за мной полдня, вздыхала, утыкалась лбом, падала и прикидывалась мертвой.

Герда поглядела на меня, вздохнула.

– Плохая собака, – сказал я. – Очень плохая.

Герда отвернулась к Саше.

– Плохая собака, – сказала Саша и принялась чесать Герде уши. – Ужасная собака. Гадкая собака.

Теребила, оттягивала уши за кончики, и они делались, как у кролика, большие и длинные. Смешные. Саша смеялась и щелкала Герду по носу, а та подавала и подавала ей тяжелую лапу. Троллейбус перебрался через реку и стал натужно подниматься на Дровяной холм. Заречный район города вполне оправдывал свое название – стояли здесь почти исключительно деревянные дома, с редкими вкраплениями розовых кирпичных двухэтажек, все только послевоенной постройки, скучные и вчерашние.

– А тетка-то как, понимает чего? – поинтересовался я. – В собакологии?

– Ага, – кивнула Саша. – Понимает. Она вообще кинолог, лет тридцать уже. В военном питомнике работала. Профи настоящий. У нее бультерьеры горючими слезами обливаются.

– А ты ее откуда знаешь?

Саша пожала плечами.

– Ее у нас все знают. Примечательная тетенька. Увидишь.

Увидел. Мы прибыли в Заречье, сошли с трамвая, погрузились в Спортивные переулки и Лесные тупики.

Саша вела уверенно, а Герда отчего-то погрустнела, плелась, даже печенье ее не очень радовало.

Дошли до скучной трехэтажки на два подъезда. В одном подъезде был подвальный тир, на двери другого синела табличка с надписью «Детский кинологический клуб «Друг-2».

– «Друг-2»? – спросил я. – Красиво звучит.

– Есть еще «Друг-1», там Цыпляев работает.

– Понятно. И чему тут учат?

– С собаками заниматься. Кстати, бесплатно. Если тебе нет шестнадцати и ты любишь живую природу, можешь записаться в кружок.

Бум. Внизу что-то грохнуло, и из подвала тут же вылетела овчарка на красном поводке. За овчаркой волочилась девочка.

– Стоять, – кричала девочка. – Стоять!

Но собака ее мало слушала, неслась куда-то с выпученными глазами, прижав уши, девочка за ней едва поспевала.

Герда неодобрительно зевнула.

– Первый раз, наверное, – пояснила Саша. – На пятый все уже как шелковые.

Мы подошли к входу в подвал. Запахло псиной, причем так остро, что зачесалось в глазах. Саша чихнула, а Герда нервно перебрала лапами.

– Тетя Лена, можно?! – крикнула в темноту Саша.

Из глубин ответили грохотом.

– Можно, – кивнула Саша. – Пойдем. Только осторожно, тут ступени.

Саша взялась за поручни и стала осторожно спускаться, исчезла во мраке.

Письмо написать. То есть Саше. Как-то так. Письма ведь, кажется, пишут. Или Альку спросить? Не, Альку нельзя, она смеяться будет и тут же придумает мне наименований, и в пьесу вставит, я Альку знаю…

– Гош, ты где? – позвала Саша. – Застрял?

Я намотал поводок на руку и тоже вступил во тьму, с трудом нашаривая ногой очередную ступень.

Не, письмо глупо. То есть, очень глупо. Вот стану я его писать, и лицо у меня сделается глупое, с обязательным несчастным выражением, и я не смогу даже с одним словом справиться, ну и вообще глупо все.

Если честно, никогда не ходил по таким крутым и узкими ступенькам. Это была почти вертикальная лестница, и ступеньки на ней были шириной в ладонь, приходилось здорово выворачивать ноги, чтобы не падать.

Я думал, что у собаки возникнут трудности со спуском, но Герда в очередной раз продемонстрировала сообразительность и спустилась каким-то чрезвычайно ловким сороконожьим способом, так что я от нее даже отстал.

Подвал оказался широким, даже просторным, с узкими, почти под потолком, казематными окошками.

На высоком подоконнике были разложены черепа. Гладкие, полированные, клыкастые. Разных размеров, от совсем небольшого до просто огромного, такой, наверное, мог принадлежать собаке Баскервилей. С потолка свисали всевозможные собачьи принадлежности, гирлянды намордников, связки поводков, ошейники различных конструкций, вдоль стен валялись жеваные мячи, изгрызенные поленья, пластмассовые каски, резиновые утки, одним словом, весь подвал был заполнен кинологическим оборудованием. По стенам пестрели плакаты о прогрессивных методах дрессировки и особенностях внутреннего собачьего устройства, фотографии членов клуба с их увешанными медалями питомцами, грамоты в рамочках и кубки на полках. В потолок были ввинчены тяжелые чугунные крюки. Потолок, кстати, был низкий, я едва не задевал за него макушкой. Подвал, он и есть подвал.

– Здравствуй, теть Лен, – сказала Саша. – Ты где?

– Да здесь…

Откуда-то сбоку выскочила невысокая худая женщина в валенках и длинной серой кофте, на носу у женщины выпукло поблескивали очки, в зубах дымилась сигарета, из кармана кофты торчала резиновая полицейская палка.

– Теть Лен, мы тут… – стала было объяснять Саша.

Но тетя Лена поглядела на нее с шипящим звуком, и Саша замолчала.

– Так-так, значит, собачатину притащили… – с интересом промурлыкала тетя Лена, прищурившись на Герду. – Это хорошо. Посмотрим собачатину…

Лена закрыла глаза, выдохнула дым и выдала:

– Сука, стаффтерьер, отличных кровей, скорее всего, германская линия, три с половиной года, стерильная. В отличном состоянии, можно хоть сейчас на выставку. Глазки… Удивительные…

Тетя Лена смотрела в глаза Герде, внимательно. И та не отворачивалась.

– Как у хаски, только прозрачные… Жаль, что стерильная, интересная линия получилась бы… Такие глаза всякое видят…

Тетя Лена вдруг оглянулась. На стену. На пустую стену, на ней даже плаката не висело. А тетя Лена уставилась, как на…