тебя бы не касались, ты бы просто о них не знала, и все было бы хорошо и прекрасно. Значит, беда в том, что мы служим в одном ведомстве?

— Не знаю, Костя, не знаю, — устало ответила Катя. — Что было бы, если бы… Я не могу так рассуждать. Случилось, что мы работаем вместе. Ты весь передо мной. Как я могу уйти от какой-то стороны твоей жизни? Ведь это и моя жизнь…

— Ну-ну, — примирительно сказал Леднев, — не раздражайся. Я все же начальник пароходства, имею право задавать тебе вопросы, тем более служебные, а?

Катя пожала плечами.

— Ты спрашиваешь, я отвечаю.

— А раздражаться зачем? Я-то говорю спокойно. Допустим даже, я не прав. Зачем же взвинчиваться?

Что она могла сказать Ледневу? Все бесполезно, его не переубедишь. Эти споры надоели. Она делает свое дело и будет делать его дальше.

— Когда ж ты, наконец, переедешь ко мне? — спросил вдруг Леднев.

Катя исподлобья посмотрела на него:

— Когда я стану твоей женой, мной будет легче управлять?

— Конечно, — рассмеялся Леднев.

— Ах, Костя, Костя, — печально проговорила Катя, — ты все шутишь… А я, если и волнуюсь, то только за тебя. За нашим спором стоит что-то гораздо большее. А что — я не знаю.

Леднев добродушно улыбнулся.

— Поженимся — разберемся. Только не принимай все так близко к сердцу. Я знаю: ты последнее время разочаровалась во мне…

— Это не то слово, — запротестовала Катя.

— Во всяком случае, тебе кажется, что я в чем-то не прав, что у меня не та линия, что я не решаю главных вопросов и так далее и тому подобное… Но не станешь же ты утверждать, что я мешаю тебе делать то, что ты считаешь нужным и правильным?! Ты начала скоростную погрузку — разве я тебя не поддержал? Ну, а права думать никто не может у меня отнять!

Его оружием была терпимость. Катя тоже должна проявить терпимость — это единственная возможность сохранить их отношения, сберечь их любовь.

Но к терпимости прибегают там, где появляется отчуждение. И хотя они оба делали вид, что отчуждения нет, Катины вечера все чаще были заняты неотложной работой, а в голосе Леднева все чаще слышались усталые интонации, точно он снисходительно прощал Кате то, что к его служебным заботам она прибавляет личные недоразумения.

Как-то Леднев позвонил Кате и предложил пойти вечером в театр.

— Сима и Юрий Михайлович приглашают, билеты у меня на руках.

Катя согласилась.

— Ты сегодня в пароходство не собираешься? — спросил Леднев.

— Буду.

— Тогда зайди ко мне. Я тебе отдам один билет. А то, боюсь, задержусь и не успею за тобой заехать.

Закончив дела в диспетчерской пароходства, Катя пошла к Ледневу. Вера Всеволодовна, как всегда доверительно и сообщнически наклонясь к Кате, сказала, что Леднев сейчас освободится. Этим особо доверительным тоном она выделяла Катю из общей массы посетителей.

Из кабинета вышел корреспондент местной газеты Пахрюков, поздоровался с Катей. Катя кивнула ему в ответ головой и прошла к Ледневу.

Леднев был в отличном расположении духа. Звонили из министерства, его вызывают в Москву, через два дня он выезжает, надеется, что его наконец утвердят начальником пароходства.

— Посидим в театре, — сказал он, передавая Кате билет, — и поедем в какой-нибудь кабачок, завтра воскресенье — значит можем погулять. — Он на минуту задумался, что-то вспоминая. — Да, эта крановщица, которая заболела…

— Ошуркова?

— Вот-вот, Ошуркова… Как она?

— В больнице еще. Скоро выйдет.

— Ты с ней будь поосторожней.

— То есть? — не поняла Катя.

— Особенно не выдвигай.

Катя во все глаза смотрела на Леднева.

— Я не понимаю… Что значит «не выдвигай»?

— Видишь ли, — поморщился Леднев, — тут штурман один, — Леднев посмотрел на запись в календаре, — Сутырин… плавает на «Керчи» с твоим отцом. Из-за Ошурковой бросил семью, жена осталась без средств, пошла работать в торговую сеть, а там по неопытности, а может быть, по злому умыслу — проворовалась.

— Откуда ты это знаешь?

— Жена Сутырина была у меня.

— А какое это имеет отношение к Ошурковой!

— Согласен, никакого. Но Ошуркова выдвигается в первые крановщицы, ею начнут интересоваться — и вдруг обнаружится эта история. Девица легкого поведения, увела у кого-то мужа… — Леднев кивнул на дверь: — Видала Пахрюкова? Супруга Сутырина уже в газету настрочила, грозится в Москву поехать. Она, видно, сволочь. Но одна сволочь может испортить жизнь десятку честных людей. Значит, не надо давать ей повода.

— Я отлично знаю Сутырина, бывшую его жену Клару и всю эту историю, — внушительно проговорила Катя. — В том, что она тебе рассказала, нет ни слова правды. Ничьей семьи Ошуркова не разбивала. Действительно, о ней ходили сплетни. Но это было когда-то… Теперь же она честно работает, нашла свою дорогу. — Катя усмехнулась. — «Выдвигает…» Никто ее не выдвигает. Она сама выдвигается.

— Да-да, понимаю, — согласился Леднев, — никто не отнимет у Ошурковой ее успехов. Но для примера, как фигуру, мы должны выбрать другого человека, человека вне сплетен. А Ошуркова… Мы не казним ее. Просто я хочу, чтобы не было разочарования ни у меня, ни у тебя, ни у самой Ошурковой.

— Клара… Какая подлая женщина, какое ничтожество, — брезгливо проговорила Катя. — Я помню ее еще по школе. Конечно, она теперь будет все сваливать на Сутырина.

— Вот именно, — подхватил Леднев, — что поделаешь, таковы обстоятельства.

— И ты думаешь, я соглашусь с тобой? — спросила Катя.

Он развел руками.

— Это принципиальный вопрос?

— Это вопрос судьбы, вопрос жизни. В свое время я смотрела на Ошуркову так же, как и ты. Но потом я поняла, что это мелкая, обывательская мерка.

— Ах вот как…

— Вот именно так, — жестко проговорила Катя, — ты ведь не прочь произносить пышные фразы. «Народ…» А народ — это живые люди, часто тяжелые судьбы, сложные и запутанные биографии, которые могут не понравиться начальнику отдела кадров. И тыкать человека носом в его прошлые заблуждения — неправильно, несправедливо, жестоко.

Она замолчала. Заложив руки за спину, Леднев прошелся по кабинету, остановился у открытого окна. Было хорошо слышно, как снаружи, в нишах стены, возились голуби. Они ворковали, хлопали крыльями, царапали когтями жесть карниза.

— Н-да, загвоздила, — проговорил, наконец, Леднев.

— Костя, — сказала Катя, и голос ее дрогнул, — я люблю тебя, но не лишай меня права говорить то, что я думаю. Для тебя Ошуркова — крановщица, которую можно заменить другим крановщиком, а Ошуркова — это большая и сложная жизнь. Ведь это, Костя, самое наше дорогое, мы воспитались на этом… Ведь нам доверены судьбы этих людей. Разве мы можем уходить от их невзгод, разве мы имеем право тяготиться их неудачами?